Без музыки - [200]

Я слушал болтовню Реброва и, хотя уже сказал «нет», возвращался мысленно к его предложению. Идея уехать еще вчера существовала как нечто абстрактное: хорошо бы уехать. Но куда, зачем, как объяснить свой отъезд, это оставалось достаточной загадкой и для меня самого. Прими я предложение Реброва, и отъезд обретал осмысленную цель. Конечно, я никогда бы не рискнул сказать Вере всей правды. В том, что человек ехал зарабатывать деньги, используя для этой цели положенный ему отпуск, ничего предосудительного не было. Однако не следует забывать: наши отношения с женщиной есть вечное подтверждение однажды заявленного образа, притягательная сила которого заставила ее остановиться и посчитать свой выбор состоявшимся. И все наши поступки, наши движения, логика рассуждений должны выдавать в нас человека, которого привыкли считать таким, более того, возможно, за эти противоречивые качества нас полюбили. Нет, отчего же, меняйтесь, попробуйте сверкнуть ранее скрытыми гранями, но ни в коем случае не потеряйте образ вашего первого выхода. Отвыкать труднее, чем привыкать.

Впрочем, это уже дело техники. Почему я должен обязательно говорить, что еду с шабашниками? Я мог бы уехать в экспедицию. Ученый уезжает в экспедицию. Все как положено, все на своих местах. Престижно, и всякая деталь подтверждает главную мысль: поехал, чтобы прибавить в своем основном значении, наработать на ранее заявленный образ. Ну а неудачи и беды, не век же их пережидать. Да и всех неудач она и знать не может.

Спросил, надолго ли альянс. Ребров тотчас отреагировал, сказал, что все люди подневольные, все при службе. Срок каникулярный — два месяца. Еще я спросил про свою пригодность. Ребров сказал, что вопрос закономерный, пригодность у всех примерно одинаковая: «Где не сладят руки, додумает голова. Однако профессиональный навык необходим. Тебя, Игорек, — утешил Ребров, — я заявил как каменщика. Для начала посидишь на растворе, на подноске. Будешь работать со мной в паре», — успокоил меня Ребров, считая, наверное, что тем самым аттестовал меня лучшим образом. «В паре с Ребровым, — подумал я, — это хорошо. Но я-то в прошлом работал каменщиком, а вот работал ли им Ребров?»

Я не стал больше донимать Реброва расспросами, сказал, что согласен. Его обрадовала перемена в моем настроении. И когда я предупредил, что для Веры моя поездка должна считаться экспедиционным выездом, его смех, раскатистый, громкий, буквально оглушил меня. Звук вибрировал, было такое впечатление, что тебя бьют по ушам.

— Как прикажешь! — гремел голос Реброва. — Могу засвидетельствовать, что ты отбыл на коронацию королевы Дании!

Я зажмурил глаза, так неприятна была вибрация звука.

— Нет, — говорю. — Дания — это лишнее. И учти, всякие хохмы в силу их очевидной глупости и нереальности вызывают подозрения. Скажешь как есть — едем в экспедицию.

Ребров не стал возражать, предупредил, что на послезавтра назначен общий сбор, на том мы и расстались.

* * *

Студенческие экзамены подходили к концу, оставались кое-какие недоделки. Неудача, постигшая меня с защитой диссертации, по-прежнему была главной темой институтских слухов. Даже сенсационная кража аппаратуры и экспонатов музея минералогии не смогла затмить событий, произошедших на нашей кафедре. После кражи прошло более двух месяцев. Накал страстей угас, как и угасли надежды на всесильность уголовного розыска, взращенную в наших душах стоическими усилиями детективной литературы. Милицейские чины появлялись в институте все реже. Возможно, примелькались, и мы перестали обращать на них внимание. Да и студентов, которые были извечными носителями слухов, средой, в которой эти слухи обрастали правдоподобными и дерзкими деталями, в институте не было. Шли экзамены. Студентов волновали более земные проблемы, таящие в себе осязаемую угрозу: сопромат, политэкономия, геодезия, теормех, вариационная статистика, диамат.

Что же касается моих коллег, преподавателей, то первоисточником информации, с легкой руки милицейского полковника, все считали нашу кафедру и, встречая нас в мрачных институтских коридорах, неизменно спрашивали: «Есть ли что новенького?» И когда кто-либо из нас в ответ пожимал плечами, коллеги кривились в многозначительной усмешке, что само по себе было достаточно выразительно и позволяло нам домыслить невысказанное вслух.

«Конечно же что-то знают. Ну если не все сотрудники, то уж Строков-то без сомнения. И изображать из себя секретного агента и неумно, и неуважительно к коллегам!»

Не исключено, что и моя неудачная защита в привычных институтских условиях осталась бы незамеченной, за исключением узкого круга специалистов, сочувствие которых можно было бы и пережить. Однако моя странная популярность, подчеркнутое внимание к кафедре сотрудников милиции придали моей защите нежелательный резонанс. Это был не просто провал, а провал известного в институте человека. И злорадство, которое я угадывал на лицах незнакомых мне людей, было по-своему примечательно. Они не знали моих прежних работ и уж тем более сущности моей диссертации, но участливым сожалением они совершали маленькую месть за мое, как им казалось, вызывающее нежелание удовлетворить их любопытство и посвятить их в тайну загадочного расследования.