Без иллюзий - [31]

За годы советской власти Москва перестала быть национально русским явлением. Представители многочисленных национальностей страны заполонили ее, стараясь занять наиболее удобные и выгодные позиции в ней. Плюс к тому – огромное число приезжих. Они тянутся в Москву по делам службы, за продуктами, одеждой, посудой, мебелью, прочими предметами быта и за развлечениями. Они стали здесь постоянно действующим фактором жизни города. Наконец, иностранцы, число которых в Москве довольно велико и влияние на стиль жизни весьма ощутимо. Хотя русское население составляет пока большинство, оно в гораздо большей мере испытало на себе влияние евреев, грузин, армян, украинцев и прочих, чем само оказало влияние на них. Этому способствовало отсутствие национальной солидарности в русском населении и скрытая антирусская политика руководства, проводившаяся с первых дней советской власти и приведшая к тому, что русское население оказалось самым бедным, самым страдающим и самым разобщенным в стране. Русские в Москве не ассимилировали в себе представителей прочих национальностей, а образовали вместе с ними особую вненациональную человеческую общность – общность советских людей.

Россия никогда не была нацией в том смысле, что она сложилась не как результат размножения одного народа и ассимилирования им других народов, а как объединение (насильственное или добровольное) различных народов, не ассимилируемых друг в друге. Россия была всегда империей. Революция пресекла зародыши становления нации и расчистила дорогу имперскому началу. Москва явилась его идеальным олицетворением. Москва – не космополитическое объединение. Здесь национальную принадлежность чтут, хотя и лицемерно. Москва есть имперское объединение. Причем весьма своеобразное: основной народ этого объединения угнетаем здесь больше всех, ибо он здесь есть фундамент и косное тело его. Когда приходится слышать, будто в Советском Союзе русские угнетают другие нации, становится просто смешно. Сравните жизненный уровень русского населения с другими, и вы сами увидите, что это – ложь. Другое дело – советские власти, опираясь на русское население и используя его, стремятся сделать жизнь в стране еще более стандартно однообразной. Но это вытекает из сути системы, а не из некоего русского национализма. Сейчас есть некоторая тенденция возродить русский национализм, создавая какие-то ограничения евреям и высылая их (в форме добровольной эмиграции). Но если даже в Москве не останется ни одного еврея, украинца, грузина, татарина и т.п., Москва от этого все равно уже не станет городом русским. Отчасти поэтому я покинул Москву без особого сожаления и не испытываю ностальгии по ней, хотя я прожил в ней сорок пять лет. Интересно, что и многие другие нынешние эмигранты чувствуют примерно то же самое. Почему? Да потому, что последняя эмиграция является не русской, а московской, т.е. эмиграцией тех, кто так или иначе был под влиянием Москвы. Лишь первая эмиграция была русской. Вторая была случайной или антисоветской. Третья же, повторяю, является московской, т.е. советской. Московский эмигрант даже в тех случаях, когда занимается антисоветской деятельностью, выполняет ее так, будто он выполняет поручение советских властей. Он есть человек сугубо советский. Может быть даже более советский, чем те, кто остались в Москве.

Почти все люди, с которыми мне приходилось сталкиваться в довоенные годы, жили в нужде, граничащей с нищетой. Мало кто был доволен происходящим. И сейчас недовольство – одно из неотъемлемых качеств советского человека. Раньше недовольство скрывали. Теперь же им даже бравируют. Но все принимали и принимают до сих пор существующий строй жизни. Надежда на лучшее будущее? Вряд ли. Вера в сказки о коммунизме? Над ними все смеются. Так в чем же дело? Трудно объяснить. Тут сплелось слишком много разнообразных исторических линий, чтобы вообще искать объяснение. Думаю, что решающую роль тут играл стремительный поток жизни, захвативший всех. В Москве он проносился как ураган. Обычно такие явления массовой психологии ускользают из поля внимания историков как несущественные и не оставляющие зримых следов. Но роль их огромна. Я вспоминаю, как в конце войны многие из нас были недовольны тем, что война кончилась. Мы хотели пройти через всю Европу до океана. Зачем? Мы тогда сами не знали, зачем. Просто мы были частицами того исторического урагана и несли его в себе. Мы чувствовали, что возвращение домой будет для нас падением в унылое болото провинциализма, которое уже отчетливо наметилось. Мы, конечно, не понимали того, что предвоенный и военный ураган нес все общество в это болото, что ураган тот был не взлетом, а падением. Все попытки послесталинского руководства сохранить если не стремительность жизни, то иллюзию таковой потерпели потом крах, ибо падать было уже некуда. Все возможности падения, воспринимавшегося как полет, были исчерпаны. Опьянение, владевшее людьми, прошло. Наступало похмелье. Но не протест. За это время выяснились многие преимущества жизни в болоте. Тем более уже выведен новый человек, пригодный к болотной жизни.