Без игры - [5]

Он быстро вернулся обратно в столовую и сел на та самое место, где сидел при ее отце. Бананы... орехи... лимоны... «Да держал ли я когда-нибудь что-нибудь руках? Взял что-нибудь? Да это ведь все одни слова, которые могут значить, а могут ничего не значить».

В пустой квартире вдруг ожил телефон. Он нерешительно поднял трубку и вдруг услышал ее голос.

— А-а?.. — сказала она неуверенно, совершенно не узнавая его голоса. — Можно папу к телефону?

— Здравствуй!.. Нет, он ушел, его нету... Здравствуй, это я.

— Значит, он уже ушел? — она была растеряна, видимо, уже полуузнавая и все еще никак не понимая. — А это, значит, ты?

— Да, это я, здравствуй!

— Хорошо. — Она отвечала бессмысленно и поспешно. — А откуда ты говоришь?.. — Совсем сбилась и замолчала.

— Я у вас в столовой. Твой отец позволил мне подождать до твоего прихода. Ты когда вернешься?

— Нет, нет, ты не жди, я поздно буду.

— Это мне все равно. Я подожду.

— Я не приду сегодня ночевать. Я как раз звоню, папу хотела предупредить.

— Неправда. Ты просто не желаешь со мной говорить.

— Да... Видишь ли, мне разрешили тут позвонить, но это неудобно. Я сегодня останусь с мамой. Тут неудобно телефон занимать, я положу трубку.

Что ж, он тоже положил трубку.

Квартира, куда она могла в любую минуту войти, возникнув в дверях, вдруг оказаться в этой комнате и мгновенно сделать ее жилой, обитаемой, эта унылая квартирка — после звонка точно вымерла, похолодела. Оставалось только встать и уйти, не оглядываясь.

Он так и сделал. И, спускаясь по лестнице, выходя на зимнюю улицу, где уже зажигались фонари в мутных сумерках, чувствовал, что внутри у него самого было тоже пусто и необитаемо.

И это после такого долгого отсутствия. После его полугодового плавания! Ну хоть одно дружеское слово! Правда, она как-то сбивалась, говорила невпопад, волновалась, но свое-то она упорно гнула, старалась от него отделаться.

Таксист три раза переспросил, все уточняя, куда ехать. В конце концов согласился, но как-то нехотя, внимательно его оглядывая. Они проехали уже большой кусок дороги, когда Андрей добродушно спросил:

— Что, разве я на жулика похож?

Шофер угрюмо промолчал, потом вдруг прорвался:

— На жулика? А хрен их разберет, какие они бывают эти... бандиты, заразы, на них не написано.

— Какие это?.. Вы про что?

— Про то. Не слыхали, что ли? Весь город знает.

— Я с парохода только сегодня.

— Сейчас еще светло, а то я не повез бы в такую глушь, в дачную местность. Тем более если б двое просились.

— Да что у вас такое? Я ничего не слышал.

— Ничего, — остервенело сказал таксист, со злости грубо делая поворот так, что машину занесло. — Такого ничего. Второго таксиста убили.

— Как так?

— Так, так. Накинули сзади петлю и задушили. Девять рублей сорок копеек взяли... За девять сорок убить человека, это люди?

— Второго? И никого не поймали?

— Второго. Поймаешь. Заедут в глухое место, трахнут по черепу, сами за руль и уедут, куда им надо, а машину потом бросят. Милиция принимает меры... А что она может? Она же должна искать какого ни на есть расчету, интереса, а тут смысла-то никакого и нету. Девять сорок и жена вдова... Тут налево сворачивать?

Часом позже, когда совсем стемнело, один из инспекторов в форме таксиста подъехал со своей машиной к стоянке у пригородного вокзала. Тотчас вылез и отошел в сторону, смешавшись с толпой. Явно один из ловкачей, выбирающих себе пассажиров с разбором, по вкусу, повыгодней — «кончил смену!», «в парк еду!» — ответил он уже раз двадцать, пока к машине не подошли двое с маленьким, громыхнувшим на ходу чемоданчиком.

— В парк, — не очень на этот раз твердо сказал Инспектор.

— Давай, браток, выключай свой будильник. Нам аккурат по дороге твой парк.

Второй засмеялся.

— Куда ехать? — спросил Инспектор грубо.

Ему назвали не очень далекую, но глуховатую местность в застраивающемся новом районе.

Инспектор повернулся к ним спиной и двинулся к машине, зевнул и буркнул:

— Садись.

Тронул машину, не спуская уголка глаз с зеркальца...

В тот же темный зимний вечер медицинская сестра капала тройную порцию лекарства в рюмку, которую держала в беспокойно покачивающейся руке молоденькая, очень бледная женщина Галя Иванова.

— Хорошо, я выпью, — покорно, даже угодливо говорила Галя Иванова, расправляя и обдергивая воротничок вязаной кофточки, — только вы узнайте, пожалуйста, ну какая-нибудь все-таки надежда у них есть?.. Может, он инвалидом останется? Это же ничего, правда?!! Спасибо, я выпила... а может, там что-нибудь уже известно?

— Очень плохо, — сказала, пряча глаза, сестра. — Лучше уж вы не думайте ни о чем, только что очень-очень плохо.

— Я знаю, знаю, что плохо, но хоть есть какая-нибудь маленькая надежда, ведь бывает так, а?

— Нет, нет, не думайте вы пока ничего... они сейчас выйдут, вы все узнаете...

Она томилась не меньше самой этой Гали, которую ей приказали задержать и напоить успокоительным. Она сама напилась бы чего угодно, только бы все это поскорее кончилось, она знала, что делается через две комнаты дальше по коридору.

— Он очень осторожно ездит, — лихорадочно-торопливо говорила Галя. — Если что-то случилось, он не виноват, я головой отвечаю. Я всегда немножко волнуюсь, когда он в вечернюю смену выезжает на линию, мало ли как другие ездят, бывают такие лихачи, вот сюда, по-моему, идут. Господи...