Без игры - [21]

Музыканты на эстраде выглядели почему-то совсем по-другому, чем на экране телевизора. Позже всех вышла на эстраду некрасивая и немолодая женщина, похожая на акушерку, нарядившуюся в вечернее платье, с голыми руками. Ни на кого не глядя, она прошла и села к роялю. Все стройно рассаженные, строго одетые оркестранты приготовились и замерли в ожидании, что она будет делать.

Не хотел бы я оказаться на ее месте, успел подумать Инспектор, и тут она как-то вся выпрямилась и вдруг грянула с обеих рук по клавишам. Минуты не прошло, стало видно, кто тут хозяйка. Громадный зеркально-черный рояль стал маленьким и послушным. Она с ним делала, что хотела, а он в ее руках гремел, переливался тоненькими колокольчиками, бушевал грозно нарастающими раскатами и вдруг замолкал, уступая место оркестру, а потом неожиданно все скрипачи опускали руки со смычками, и опять один рояль, бесстрашно врезаясь в полную тишину зала, бросался вперед, увлекая все эти скрипки, виолончели и валторны. И тут Инспектор вдруг заметил, что он уже не смотрит, а слушает. Это чувство было такое же явственное, точно ты погрузился в воду после того, как долго только стоял и смотрел на нее с берега. Потом это чувство вдруг остывало, ему делалось скучновато, но еще раза два оно возвращалось снова. Ах ты, черт возьми, думал он, есть же на свете какие-то другие миры, как вот эта музыка, а ты прожил, копошась, в непрерывной текучке своего дела, такого однобокого, узкого, и вот обидно прозевал столько прекрасного, что было совсем рядом, даже не догадываясь об его существовании. Сколько раз и сколько лет он мог бы вместе с Юлией слушать эту ее музыку. Если б он только знал! А разве он не знал? Не знал, потому что не очень-то хотел знать. Он ставил себе в заслугу, что так снисходительно, терпимо относится к ее безобидному чудачеству. А ведь у них могла быть эта, так сближающая, общая радость. Год за годом он мог, как тупая скотина, благополучно жить, упуская, не понимая того, что, может быть, было половиной радости ее жизни. После этого единственного их концерта он вдруг припомнил, что, когда они только еще получили квартиру, она, стесняясь, как-то уклончиво попросила, нельзя ли им будет когда-нибудь, не сразу, конечно, понемногу скопить денег на пианино. «Да ведь ты же, по-моему, не умеешь даже играть! И куда мы его поставим?» — «Это правда, — созналась она виновато. — Почти не умею... А как хорошо бы...» И разговор кончился ничем. Она больше не просила. А вот через годы и годы вдруг вспомнил с острой болью и стыдом, в тот вечер, когда у нее очень болело и приезжала неотложка. После ее отъезда все успокоилось, она заснула, а он долго смотрел на ее спящее лицо. Во сне ей, кажется, было тоже не очень хорошо. Губа в уголке рта так и осталась чуть прикушенной, как будто капризно, но на самом деле от боли, которую она терпела, всегда стараясь насмешливо улыбнуться. У нее была эта манера: пытаться подшутить над своим недомоганием, представиться капризным, изнеженным, слабым существом, но он-то догадывался, а потом и узнал, какую жестокую боль она терпела с этой своей капризной, привередливой гримаской улыбки... Тупица проклятый, толстокожая морда... хоть бы что... хоть бы пианино купил — когда пианино еще было кому-то нужно...

...Еще двое, выходя из ресторана, застряли в дверях, бесцеремонно закуривая, пока швейцар, наливаясь ненавистью, поневоле держал дверь. Потом появился и третий, и они все, прикуривая друг от друга, совсем загородили проход, мешая закрыть дверь. «Хамоватые типы, — отметил Инспектор. — К сожалению, это ровно ничего не значит». Сколько таких и похуже он отвозил в отдаленные глухие районы и преблагополучно высаживал, получив двугривенный на чай.

Швейцар следом за ними наконец захлопнул дверь и громко щелкнул задвижкой.

Пустая пачка от сигарет отлетела на два шага, отшвырнутая прямо на тротуар. Красный квадратик ясно обозначился на снегу. Ага, «Прима»! Интересно знать, сколько таких пачек от сигарет в день люди выбрасывают не в урны, а на тротуары, куда попало. В машине убитого таксиста тоже на полу валялась такая красная пачка — одна из тысячи. Или двести тысяч, брошенных как попало. Ладно. Значит: один шанс из тысячи тысяч.

Он смотрел, как они приближаются к его машине. Худой парень в нейлоновой модерной курточке с меховым воротником подошел первым. Длинное, бледное, как бы девичье лицо. Другого было не рассмотреть, только шляпа как-то напялена не очень складно. Собирались садиться только двое. Инспектор распахнул дверцу, и оба влезли на заднее сиденье. Тот, с девичьим лицом, сел прямо за спину водителя, за ним второй. И когда они уже уселись, отставший третий в последнюю минуту открыл дверцу и сел на место рядом с водителем.

По тому сноровистому движению, как он, разом скользнув на место, машинально прихлопывая за собой дверцу, по привычке как будто, чтоб не помешала баранка, разом откинулся на спинку, и по тому, как он поставил ноги, Инспектор безошибочно отметил: водитель. Сразу чувствовалась долгая профессиональная привычка. Мужик лет за сорок, пальцы короткие, толстые, сильные, не пьяны, все трое не пьяны, только выпивши. «Трое это плохо», — подумал мельком, и уже не подумал, а всем телом почувствовал: «Кажется, начинается».