Без дорог - [10]
В довершение ко всему я не взял спичек, и каждый костерчик, а это были именно костерчики, — чуть побольше дымокура[28], стоил мне многих капсюль и пороха, день-знаков и добрых клочков ваты из брюк и ватной куртки. Для большого костра нужны дрова, а у меня не было топора. В конце концов я перестал обращать внимание на места ночлега и ночевал там, где меня настигали вечерние сумерки, лишь выбирая местечко посуше. Спал всегда тревожно.
Сухая открытая тундра сменилась травянистой. Кое-где маячили редкие куртины[29] низкорослых, увитых седым лишайником елей. Я понял, что попал в лесотундру. Но сколько пришлось мне сделать лишних крюков и поворотов, огибая ерсеи и зыбкие, провальные топи?! К вечеру уже третьего дня я измучился. А главное — неизвестность и одиночество.
Сема снова остановился и, что-то припоминая, тяжело вздохнул.
— Если б вы только знали, как надоело таскать ненужное ружье! Как мешало оно пробираться сквозь заросли березки и ивняка! Я брал его наперевес, вешал то на правое, то на левое плечо, то на шею, то закидывал за спину. Нужное летом и ранней осенью, оно стало совершенно лишним теперь — ведь стрелять не в кого. Наконец оно стало казаться мне таким-тяжелым, что если бы не огонь, который я добывал при его помощи вечером, я, наверно, расстался бы с ружьем. Вместе с огоньком, который я бережно хранил до утра в долгую осеннюю ночь, во мне снова пробуждалось желание идти. Покорять пространство и время стало вопросом жизни, и утром, голодный, бодрясь, съев всего два маленьких кусочка шоколада, я снова упорно трогался в путь. Снова обходил западины. Снова тонкий сатин на ватных брюках и куртке рвался о жесткие ветки полярной березки. Из дыр тянулась вата и оставалась на ветках. Кожанка, потертая и исцарапанная, лишь сверху едва прикрывала ватную куртку. На коленях от брюк вскоре не осталось и следа. Поднимая отвороты бахил, я прикрывал царапины на голом теле. Но идти с поднятыми отворотами было трудней. Шаг становился медленней. От голода кружилась голова, и я часто присаживался на гряды уплотненной торфянистой момги[30].
Чтобы чем-то приглушить голод, я свертывал из махорки цигарки. Пересыпал из патрона в патрон большую часть пороха, вставлял капсюль и сверх войлочного пыжа забивал патрон бумагой, мохом и ватой. На бугорке укладывал тонкие сухие прутья с мохом в маленькую кучку и, отойдя на шаг или два, стрелял в нее холостым зарядом. Бумага, вата, мох начинали чадить, я раздувал огонек и закуривал. Такие перекуры вместо еды не прибавляли сил.
Я предчувствовал, что скоро лишусь последнего удовольствия— теплой кружки воды на долгую ночь, которой я наливал желудок, чтобы почувствовать тяжесть в нем и ненадолго уснуть. Хорошо, что воды кругом было много. Днем я ее ненавидел и проклинал, а вечером она согревала не только желудок, но и душу.
Силясь еще что-то припомнить, Сема остановился.
— Простите, я давно ничего не писал в дневнике — с тех пор, как пришел к той старице. Мне трудно припомнить числа и дни. Прошло ведь не больше недели, но мне она показалась месяцем, если не больше. Сколько же можно идти и не спать?!
— Разрешите начать с конца? В обратном порядке кое-что легче припомнить. Сегодня мы третий день сплавляемся вниз, половину дня и сутки я пробыл с вами в палатке. Значит, четверо суток прошло с тех пор, как я снова вернулся к жизни и людям. А перед тем… Кажется, ночь или две я пытался вылезти из заболоченной старицы. Не знаю…
— Что? Двое суток! — с удивлением переспросила Муся. А мы двое суток ждали вас в устье.
Иван-Щука перестал грести и покачал головой.
— Не из всякой, брат, лужи вылезти можно! Они у нас тут особые, мерзлотными их по-научному прозывают. — И он с силой налег на весла.
— Значит, семь с половиной дней шел я до старицы… Из них почти четыре дня без еды, но с водой и шоколадом.
К вечеру седьмого дня, еле волоча ноги, я набрел на старую Печорску воргу[31]. Оглядевшись, я заметил впереди высокую обтесанную со всех сторон до густой курчавой верхушки ель. Одна-одинешенька торчала над своими приземистыми соседками и заманчиво манила пушистой верхушкой. Такие ели обтесываются оленеводами и указывают направление оленьих ворг и охотничьих троп, которые ведут к местам переправы на реках. Заболоченная равнина заметно понижалась к югу, стало значительно суше. По чистой ворге идти было легче, и я понял, что спускаюсь к долине Юр-Яги. Но и эту ночь пришлось коротать в редком ельнике в шалаше из еловых лап. Осеннее время в этих краях всегда дождливо, и с вечера пошел мелкий назойливый дождь. Предчувствуя скорый конец одинокому странствию и боясь сбиться ночью с ворги, я не рискнул идти дальше и с наслаждением залез в свой шалаш.
