Без четвертой стены - [15]

Она закрыла уши руками.

Могилевская спросила, кто еще хочет высказаться.

Павел Савельевич Уфиркин, рыжеволосый, полный, с апоплексическим лицом, на котором так и написано: актер на роли добрых папаш, — поднял руку:

— Я хочу высказаться. Только позвольте с места. Не люблю я трибуны этой, спрячешься — и не видать. Я с места. Что могу сказать? Тронула меня Ксения, вот, Шинкарева. Почувствовали? Бьет она тревогу. Прислушаться надо, к самой тревоге прислушаться. А что народу мало? Не ходит народ на собрания. Раньше-то как бывало? Все дела бросают, а бегут. Переругаемся, чуть не поколотим друг друга, а воз с места столкнем. А теперь? Тревога, значит, есть. Где-то мы забурели. Как страусы, голову под крыло заложили и думаем, что неуязвимы. И про личности Шинкарева правильно подсказала. А мы прислушиваемся? Нет. — Он обратился прямо к Шинкаревой: — Оглохли мы, Ксюша, милая. Ты знаешь, что главное в театре? Роль. За нею актер пойдет хоть на край света. Нужду, голод, обиды, даже унижение — все стерпит, но будет за нею идти. Роль — хлеб, жизнь, все тут. Если тебя, милая, не покормить день, два, три? Проголодаешься? А если месяц? Богу душу отдашь. Видишь, какая штука? А актера не кормят порой годами. Так это ведь смерть, это убийство? Актер, видишь ли, как ребенок, он сам не возьмет, ему дать надо. А дает кто? Кто наши папы-мамы? Вон они, в президиуме сидят, сидят и удивляются, что это Уфиркин несет, склероз, что ли, его замучил. Нет, не склероз, а обида. Вот почему к вам народ на собрания не ходит, не тем кормите. И сидят-то они все, — обратился он к зрительному залу, — заметили? Отдельно. Это что, случайность или задумано так? Они наверху, а мы внизу. А нет чтобы спуститься вот к нам, сесть рядышком, снять с себя все ранги: а ну-ка, ребята, давайте подумаем, как делу помочь, как сдвинуть камень с дороги, подсобите. И подсобим, и сдвинем. Во-от как надо бы. Раздельщина в театре, упаси бог, как делу вредит. Я на днях роль-то с ходу сыграл?! Ночь на заучивание текста, а там страниц пятнадцать! Утром поводили по сцене, партнеры, спасибо им, кое-что подсказали. Чужой паричок на плешку накинули, и — душа в пятки — пошел играть. И говорят, вполне… Да и театр, можно сказать, я выручил. Так можно было бы зайти к старику в уборную, поздравить, похлопать по плечу, спасибо, мол, премируем какой-нибудь десяточкой или выходным днем. Нет, так и прошло. А след на душе остался. Так что о личности, об актерах, Шинкарева, считаю, правильно… намекнула. Дорогу актеру! Дирекция приходит и уходит, актеры остаются. Их, директоров, эвон сколько за мою жизнь перебывало, а Уфиркин бессменно сидит — трудится. И ждет, когда же наконец поймут, что без актера в театре ни тпру ни ну. Посмотрю вот, посмотрю — и, ей-богу, никогда по ведомствам не ходил, а тут надену все регалии да отправлюсь. И выложу как на духу. Прямо говорю, чтоб потом на Уфиркина не обижались.

Наступила пауза, никому не хотелось нарушать наплывшей на зал тишины. Собрание остановилось. Зашло в тупик и остановилось. Было желание подумать, поразмышлять, а не говорить, не высказываться, хотя у каждого, пожалуй, было что сказать, и, может быть, что-то важное, дельное. Пауза становилась затяжной, того и гляди все встанут и тихо покинут зал. Тогда на трибуну взошел директор. Постоял. У него тоже не было большого желания нарушать молчание. Но надо! Иначе что же записать в протокол? На него смотрели из зала с неприязненным равнодушием. Петр Степанович взял себя в руки и очень лестно сказал несколько слов о выступлении Шинкаревой; потом монотонно, все как-то поверху, заговорил о предстоящих задачах театра, призвал всех «Вперед!», а в конце, повысив голос, вдруг снова вернулся к выступлению Шинкаревой:

— И все же, уважаемая Ксения Анатольевна, красок сгущать не надо. Подкупающее обаяние — это хорошо. Но убедительно говорить, знаете, не всегда означает — говорить правильно. Это касается и товарища Уфиркина. Не надо сгущать красок. Подумаем, конечно… Хотя существует реальная почва. У нас строгие лимиты. Надо глубже знать сложную структуру театра и те приводные ремни, которые двигают все его составные части.

Могилевская передала директору записки, поступившие в президиум. Петр Степанович разложил их на трибуне, бегло прочитал.

— Вот, к примеру. — Петр Степанович взял одну наобум. — «У нас в репертуаре девять названий. Два из них делают сборы, а на семь спектаклей билеты продают в нагрузку. То эстрадная певица нас выручает, то цирк. Разве не стыдно?» Что же, товарищи, упрек серьезный, но дирекция вынуждена идти на такие меры. Вы должны создавать такой репертуар, чтобы он делал полные сборы. — Петр Степанович взял еще одну записку, прочел: — «Главному режиссеру. Почему, как только вы пришли в театр, отменилась должность заведующего труппой? Испугались, что завтруппой окажется авторитетнее главрежа?»

Главный режиссер помертвел. Казалось, и перстень на его пальце утратил эффектный блеск. Придя в себя, главный режиссер тоном вежливого официанта ответил:

— Должность заведующего труппой не положена по штату. Эту должность придумали в Художественном театре.