Без аккомпанемента - [47]

Как только беседа начинала касаться более сложных материй, на лице Юноскэ всегда появлялось именно такое нервозное, раздосадованное, и даже отчасти злобное выражение. Достаточно было заговорить на какую-то одну тему… например, о литературе, о музыке, о чем угодно — главное, чтобы возникла определенная тема, как Юноскэ сразу превращался в один твердый комок обнаженных нервов.

Он не прощал людям отсутствия логики. Собеседников, пытающихся приводить логически несостоятельные аргументы, Юноскэ безжалостно разбивал в пух и прах тут же на месте. Такое поведение отчасти казалось болезненным, но никогда не давало повода назвать его педантом. Напротив, он производил впечатление крайне несобранного и легкомысленного человека.

Ватару, который хорошо знал характер своего друга, общаясь с Юноскэ, изо всех сил старался избегать неоднозначных тем, способных вызвать полемику, а Эма, наоборот, могла запросто выдать что-нибудь такое, что приводило Юноскэ в жуткое раздражение. Каждый раз после этого он говорил ей много жестоких и обидных слов, и Эма плакала.

Такой Юноскэ зачастую внушал мне настоящий физический страх, но сейчас я думаю, что, наверное, именно эти особенности его характера и привлекали Эму. Сколько бы слез она ни проливала, каждый раз неотступно продолжала следовать за Юноскэ. Я ни разу не слышала, чтобы Эма тайком злословила в его адрес или, подобно некоторым замужним дамам, полагающим, что именно им принадлежит ведущая роль в отношениях с мужчиной, говорила бы «он без меня не выживет» или другие подобные вещи. Эма любила его, любила до безумия. Любила беспричинно.

Я же никогда не находила привлекательным этот тип брутальных мужчин с тонкой душевной организацией. Юноскэ и в самом деле был до ужаса красив и сексуален, но для меня он всегда оставался абсолютно посторонним человеком, о котором я не могла сказать ничего — ни хорошего, ни плохого.

В тот раз мы с Юноскэ, пожалуй, впервые оказались наедине друг с другом. Я постоянно помнила об этом, поэтому, даже разговаривая с ним о каких-то пустяках, чувствовала, как по всему телу пробегает легкая нервная дрожь.

В шутливой форме я поведала ему о своей ссоре с отцом. Когда он услышал про пощечину, которую отец залепил мне прошлым вечером, то, посмеиваясь, сказал:

— Классный у тебя папка!

— Это почему же?

— Мой меня ни разу даже пальцем не трогал.

— Значит он был добрым и справедливым…

— Добрым и справедливым? Ничего подобного. Просто он был до крайности малодушным. Ненавидел, когда в семье возникали какие-то проблемы. Наверное, он боялся, что ударит меня, я потом со злости чего-нибудь натворю, а ему придется расхлебывать.

— Да уж, от тебя всего можно ожидать, — засмеялась я. Но Юноскэ даже не улыбнулся.

— Даже когда под конец школы я сказал ему, что не собираюсь поступать на медицинский факультет, он не рассердился. Только посмотрел на меня с нескрываемым презрением. А на следующее утро я обнаружил, что всю отцовскую любовь и заботу теперь целиком получает мой младший брат. Сейчас он студент первого курса медицинского. А отец, хоть и считает меня по-прежнему отщепенцем, каждый раз, когда мы встречаемся, начинает говорить какие-то комплименты, причем явно не собственного сочинения, беседует только на нейтральные темы, глупо смеется. Но никаких проявлений отцовской любви я от него не получал. Ни разу.

— А как же твоя мать? Она-то тебя наверняка любила. Ты же старший сын.

На этот вопрос Юноскэ не ответил. Вместо этого он задал встречный вопрос:

— Ты когда-нибудь видела, как твои родители занимаются сексом?

— Нет, — смущенно ответила я.

— А я, пока учился в средней школе, наблюдал это каждый вечер. Каждый! Они занимались этим каждый вечер. Ну, разве что кроме тех дней, когда кто-то из них простужался. Моя так называемая комната для учебы находилась как раз наискосок от родительской спальни. У брата была своя комната, чуть в отдалении, поэтому, я думаю, он ничего не знал, но вечером, примерно в одиннадцать часов, в двери спальни поворачивался ключ. Щелкал замок. Услышав этот звук, я неслышно выходил из комнаты и прокрадывался к спальне.

— А как же тебе удавалось подсмотреть, если ты говоришь, дверь запирали на ключ?

— Ну, представь себе двери европейского типа, которые стоят в старых домах. В них обычно имеется огромная замочная скважина. Если прильнуть к ней глазом, внутри все отлично просматривается. Родительская кровать стояла у стенки прямо напротив двери, и через замочную скважину они были видны как на ладони.

Я молчала. Юноскэ усмехнулся и уставился в потолок.

— Они, конечно, не знали, что я подсматриваю, и начинали обниматься, тискать друг друга. Но при этом не издавали ни звука — видимо, помнили о нас с братом. Только их усилия были напрасны, потому что кровать все равно жутко скрипела. После первого раза отец, тяжело отдуваясь, валился на спину, а мать начинала вылизывать его орудие. Отец недовольно ворчал, говорил «перестань», «не надо», но она не останавливалась. Тогда мой трусливый старик отчаянным усилием приводил себя в нужное состояние, с удрученным выражением лица вставал и снова принимался за труды. Мать была просто каким-то монстром секса. Сколько бы она этим не занималась, ей все было мало. Даже по воскресеньям, когда я возвращался с улицы, иногда видел, как она сидит на диване в гостиной, прильнув к отцовскому плечу, и словно пытается соблазнить его. Сама ее поза в такие моменты была до отвращения непристойной.