Без аккомпанемента - [44]

— Нет, — ни секунды не раздумывая, отрезал Ватару.

— Не собираешься? — переспросила Сэцуко. — Что же, ты всегда будешь жить с Юноскэ?

— Не знаю.

— Но у Юноскэ теперь есть Эма. Может быть, ты им мешаешь?

— Может быть.

— Этот ваш домик в Китаяме, он такой мрачный.

— Ага.

— Тебе лучше подыскать какую-нибудь квартиру посветлее.

— Вот когда соберусь, тогда и поговорим.

— Найдешь хорошую светлую квартиру и будешь жить там вместе с Кёко-тян. Чем плохо?

Я посмотрела на Сэцуко. Не отвечая на мой взгляд, она сидела, рассеянно уставившись в затянутый сигаретным дымом полумрак кафе. Ее красивые, как у олененка, глаза вновь наполнились слезами.

— И когда я уже снова стану нормальной?

— Не думай об этом, — негромко произнес Ватару. — Сейчас ни о чем не надо думать.

— Я понимаю, — сказала Сэцуко. Слабой, почти беспомощной рукой она взяла стакан с коктейлем. Дешевое колечко, надетое на среднем пальце ее руки, стукнулось о стакан, издав дребезжащий звук.

Не знаю почему, но в тот момент я вдруг почувствовала, что люблю ее. Люблю и ничего не могу с этим поделать. Полностью отдавая себе отчет, что это чувство может в момент измениться, превратившись в ненависть или ревность, я тем не менее ощущала, что способна глубоко сопереживать Сэцуко.

Я попыталась развеселить ее, рассказав какой-то не очень интересный анекдот. Поначалу она с недоумением слушала мой внезапный комический монолог, но затем, видимо, раскусив мои намерения, начала посмеиваться.

Мы вышли из кафе уже под вечер. Ватару поймал для Сэцуко такси, погрузил в него весь багаж и сказал:

— Завтра я тебе позвоню. Приезжай к нам в гости, в Китаяму. Вместе с Кёко. Тогда мы большой компанией, с Эмой и с Юноскэ, славно повеселимся.

— Ладно, — ответила Сэцуко и забилась вглубь сиденья. На следующий день, когда Ватару позвонил в «Сэнгэндо», ему сказали, что Сэцуко слегла с высокой температурой. В общем, гулянка в Китаяме сорвалась. А повышенная температура у Сэцуко держалась еще очень долго.

Она с трудом пришла в себя только к началу нового года, спустя много времени после того, как мы с Ватару все-таки совершили «ритуал», как это называла Рэйко. Я уже не помню, как сложились отношения между мной и Сэцуко, когда ей стало лучше. Она постоянно, при каждом удобном случае возникала между мной и Ватару, старательно напуская на себя жизнерадостный вид, но при этом не забывая чуть-чуть приоткрывать завесу над своими хрупкими, как хрустальная ваза, нервами. Мы часто пили «Коук-хай» втроем… или еще с Эмой и Юноскэ. То и дело заходили в «Мубансо». Сэцуко очень любила Бранденбургские концерты[35] и каждый раз просила их поставить.

Вот, собственно, и все, что я помню. При этом я уже не могу восстановить в памяти, что говорила Сэцуко, что она делала, как относилась ко мне. Меня по-прежнему неотвязно преследовали сцены плотской любви между Ватару и его сестрой. Даже после того, как я окончательно убедилась, что все это лишь плод моего больного воображения, эти сцены так и остались в моей голове, никуда не исчезнув. Может показаться странным, но даже сейчас, по прошествии двадцати лет, вспоминая о Сэцуко, я каждый раз представляю себе, как она, полностью обнаженная, сплетается в объятьях со своим братом. Это видение мучает меня и в то же время пленяет, как фотография в старом альбоме, выбросить которую не поднимается рука.

Заканчивался тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Впереди меня ждали свинцовые волны суровых бурь. Сама эпоха с ревом вздымалась вокруг меня.

Пожар всеяпонской студенческой стачки перекинулся на старшие школы — по всей стране начались аресты старшеклассников. В Сэндае каждый день проходили демонстрации. Город был наполнен гулом уличных выступлений и усыпан распечатанными на ротапринте агитационными листовками. Стоило кому-то заиграть на гитаре, примостившись прямо на обледеневшем асфальте, как тут же вокруг собиралась толпа студентов и начинала петь антивоенные песни. Затем появлялась полиция и после короткой перебранки разгоняла собравшихся, но они, как правило, просто переходили на другое место и там запевали те же самые песни.

В газетах почти ежедневно писали, сколько студентов было арестовано и сколько пострадало во время демонстраций. Телевизионные новости в подробностях сообщали о ситуации в главных университетах страны, которые стали оплотом студенческой борьбы.

Я смотрела все эти новости дома у тетки, забившись под котацу.

Но не видела перед собой ничего, кроме лица Ватару.

Я очень хорошо помню тот день в самом начале февраля. Снег, поваливший накануне вечером, засыпал Сэндай самыми большими за всю зиму сугробами. Проведя бессонную ночь, я дождалась утра, еще недолго повозилась в своей комнате, чтобы оттянуть время, и вышла в гостиную. Приехавший из Токио отец сидел напротив тетки, сунув ноги под котацу, и пытливо взирал на меня.

Прошлым вечером он влепил мне пощечину. Я понимала, что рано или поздно отец узнает, что все это была ложь: и посещение летних, а затем и зимних курсов в подготовительной школе, и сдача пробных экзаменов, и даже мои ежедневные усердные занятия по подготовке к университету. Так оно и вышло. Все началось с того момента, когда тетка прознала, что я повадилась сжигать в саду руководства для поступающих в ВУЗы, бланки заявлений на сдачу вступительных экзаменов и рекламные брошюры университетов, которые раз за разом присылал мне из Токио отец, и, страшно перепугавшись, рассказала ему об этом. Отец заподозрил неладное и прямо из Токио позвонил на подготовительные курсы и заодно моему классному руководителю. На курсах ему сказали, что девочка по имени Кёко Нома по документам действительно числилась среди слушателей, но только ни одного пробного экзамена она не сдавала, а классный руководитель доложил, что я систематически ухожу с уроков раньше времени, прихожу поздно, а то и вовсе отсутствую в классе, и нормальной учебой это назвать никак нельзя.