Без аккомпанемента - [26]
Мои руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Я вспомнила о девушке, которая, по рассказам тетки, повесилась в сарайчике во дворе ее дома. История этой девушки смешалась у меня в голове с рассказом о матери Ватару, и в какой-то момент я перестала ощущать между ними разницу.
Ватару почесал рукой затылок.
— Отец не хотел, чтобы люди узнали, что это было самоубийство, поэтому всем работникам «Сэнгэндо» строго-настрого приказал держать язык за зубами. Наверное, поэтому никаких слухов и не было. Он всегда был мастером обтяпывать такого рода делишки. Работникам, которые могли все разболтать, сунул денег, перед другими умело изображал мужа, потерявшего горячо любимую супругу. А потом, не прошло и полугода после похорон матери, он уже привел в дом новую жену. Теперь она моя мачеха. Если ты ходила в «Сэнгэндо» за сладостями, то, наверное, видела такую густо намазанную тетку, которая встречает покупателей у входа. Так это она и есть.
Я молчала. Слов для ответа не находилось. В комнате воцарилась тишина. Окружающие сумерки стали казаться иссиня-черными, словно очень густые чернила.
Прошло пять минут, потом десять. Никто не проронил ни слова. Эма внезапно вскочила и пошла в туалет. В тот же момент, как будто ее уход послужил сигналом, закончилась пластинка с музыкой Рахманинова. Юноскэ снял ее с проигрывателя и степенно вложил в конверт.
Когда Эма вернулась, Юноскэ поманил ее к себе. Эма молча подошла к нему и бесшумно села рядом, растянув свою плиссированную мини-юбку.
— Прости меня, — шепнул ей на ухо Юноскэ. — Чего-то я вдруг…
— Все в порядке. Ты всегда выходишь из себя, если дело касается Ватару-сан. Я уже привыкла.
— Да нет, дело не в этом, — Юноскэ взял Эму за плечо. — Просто сорвался. Извини.
Он попытался обнять ее двумя руками. Низко склонившись к нему, Эма бросила на меня смущенный взгляд. Я сделала вид, что ничего не замечаю.
В окутанной сумерками комнате послышалось до неприличия громкое шуршание одежды.
— Перестань, Юноскэ-сан… Ты что, пьяный? — проворчала Эма, но особенного протеста в ее голосе не ощущалось. Юноскэ не отвечал. Губы вцеплялись в губы, мешаясь слюной; шумные выдохи перемежались со сдавленными стонами. Юноскэ задрал на Эме футболку. Слабо вскрикивая, Эма передернулась в сладостной судороге. Ее грудь, большая и белая, вздымалась в сером полумраке комнаты, похожем на картины неоимпрессионистов.
Я была взволнована, но, стараясь не выдавать своих чувств, сосредоточилась на разглядывании собственных рук, отщипывая заусеницы вокруг ногтей и намереваясь сохранять спокойствие, даже если бы этой парочке вздумалось заняться сексом у всех на глазах. Мне хотелось, чтобы Ватару-сан понял, что я не принадлежу к той породе старшеклассниц, которые принимаются краснеть и визгливыми голосами выражать свое недовольство, едва завидев, как кто-то на людях обнимается, целуется или же позволяет себе еще более интимные действия.
Ватару сидел, прислонившись к стене, уставившись взглядом в одну точку. Ни один мускул у него даже не дрогнул. Я подумала, что он, наверное, сердится. Казалось, будто он хочет сказать Юноскэ, что начинать демонстративные ласки сразу после рассказа о самоубийстве его матери — это уж как-то слишком…
— Мы, похоже, мешаем, — шепнула я ему. Ватару скосил глаза и пристально посмотрел на меня. От его взгляда веяло таким холодом, что невольно захотелось отступить назад. Я закрыла рот.
— Ах… ну, не надо… — несвязно повторяла Эма. — Ведь видят… Все же видят…
Я бы с удовольствием не смотрела, да и не слушала бы, но акт любви, который должен был вот-вот свершиться в углу маленькой, размером в четыре с половиной татами, чайной комнатки, помимо воли возбуждал меня, и одновременно подавлял. В то время моя грудь еще не знала мужских ласк, ни одна рука еще не залезала мне под юбку, и никто еще не заставлял меня стонать, подобно тому, как это сейчас делала Эма. Для меня это было не более чем экранным действом, каких я множество пересмотрела, сидя на затертом стуле моего любимого дешевого кинотеатра, в котором крутили старые фильмы.
— Нет… не надо, — шептала Эма, — все видят.
Шорох одежды стал громче. К этому звуку примешивалось тяжелое дыхание Юноскэ. Я отодвинулась поближе к стенке, чтобы в любой момент иметь возможность встать и уйти, и сунула свои сигареты в карман.
— Пожалуй, — сказала я, приподнимаясь с места, — мне уже пора.
Прежде чем Ватару успел что-либо ответить, Юноскэ, целуя Эму в затылок, сдавленным голосом произнес:
— Может ты, Ватару, тоже свалишь на время?
Для мужчины, увлеченного любовными ласками, его голос прозвучал настолько холодно, что я содрогнулась. После секундного молчания Юноскэ поднял голову и посмотрел на Ватару. В его взгляде читалась легкая усмешка.
— Понимаешь? Эма уже совсем намокла.
Эма намокла… Поняв смысл этих слов, я густо покраснела. Мне стало так стыдно, как будто это не она, а я сношу унижения от своего партнера, но при этом продолжаю задыхаться от жажды любовной связи. Это был стыд пополам с гневом.
