Без аккомпанемента - [21]

— Я полюбил другую…

Я не знала, что нужно делать в таком случае: засыпать его вопросами или же молча отстраниться, сказать «до свидания» и уйти. В растерянности я просто застыла на месте и стояла так долго-долго.

Он за все это время тоже не пошевелился. Обнявшись, мы стояли неподвижно, словно каменные.

Через некоторое время К. заговорил отрывистыми фразами:

— Она живет в Токио. На три года старше меня. Учится в университете. Я там помогал немного, когда у них факультеты запирали, чтобы студентов не пускать… Вот так и познакомились.

Слегка наклонившись вбок, я выбралась из его объятий. У меня было странное чувство: с одной стороны грустно, а с другой — словно камень с души свалился. Но ни злости, ни ревности я не испытывала.

— Ты уезжаешь в Токио? — спросила я.

Он молча кивнул.

— Когда?

— Послезавтра.

Так значит он решил подарить мне последний поцелуй только потому, что через два дня насовсем уезжает в Токио, подумала я, и в этот момент, кажется, начала понимать, кем я была для него все это время. Но я особенно не расстроилась. Разве что почувствовала глубокую, проникающую досаду.

Я пообещала К., что обязательно приду его проводить. У него от этих слов глаза на лоб полезли. Поди ждал, что я начну изводить его: рыдать, сыпать упреками. В общем, я бы и заплакала, если бы мне захотелось. Но в тот момент я совершенно не была настроена рвать на себе волосы.

Через два дня, ранним утром я пришла на Сэндайский вокзал, чтобы проводить К. Сыпал мелкий снег, и на вокзале было очень холодно. Сложив ладони, мы грели друг другу окоченевшие руки. Когда его скорый поезд скрылся из виду, я чуть-чуть всплакнула.

За то время, что мы были вместе, К. несколько раз говорил мне, что «подрабатывает обмывкой трупов». Сейчас я почти уверена, что он придумал эту отговорку для того, чтобы не встречаться со мной. Но в то время я была настолько наивной, что принимала это за чистую монету.

По Сэндаю тогда ходили очень странные слухи. Будто неопознанные трупы солдат, погибших на вьетнамской войне, в обстановке строжайшей секретности привозят в Японию, чтобы потом использовать в анатомичке университета Тохоку для обучения студентов-медиков. А еще мне рассказывали, что для обмывки этих перепачканных кровью и гноем трупов требуются люди, нуждающиеся в дополнительном приработке, и те, кого берут на эту работу, получают за каждый труп аж десять тысяч иен… Нельзя забывать, что речь идет о времени, когда на обычной почасовой работе можно было сделать около полутора тысяч иен в день. Поговаривали, что многие нищие студенты и активисты, которые собирали деньги в фонды борьбы, привлеченные такой невероятной суммой, подряжались мыть покойников.

Так что я была почти уверена, что К. и в самом деле моет трупы. Каждый раз после такой работы он примерно неделю отказывался со мной встречаться под предлогом того, что весь провонял мертвечиной. Разумеется, такой работы, как обмывка трупов солдат, погибших на вьетнамской войне, в принципе существовать не могло, но меня его объяснения устраивали, и я ему не перечила. Наверное, именно в это время он и мотался в Токио на свидания к своей великовозрастной студентке.

Большинство людей, с которыми я делилась своими воспоминаниями о недолгом времени, проведенном с К., в один голос заявляли: «Это была первая любовь». Но я не думаю, что мои чувства по отношению к нему можно назвать таким возвышенно-непорочным словом. Я тогда толком и не знала, что такое любовь. Да, К. мне нравился, и я считаю, что он во многом повлиял на мой образ мыслей и мироощущение. Только это была не любовь, а скорее одно из тех амурных приключений, которые испытывает каждый человек, вступивший в пору ранней юности, когда тело, не считаясь ни с чем, начинает взрослеть, а мозги за ним не поспевают.

Можно ли в таком случае сказать, что моей первой любовью был Ватару Домото? На этот счет у меня тоже есть сомнения. Но причину этих сомнений я объяснить не могу.

По крайней мере мое чувство к Ватару не было чем-то таким, обернутым в нежно-розовые шелка, что обычно называют первой любовью. Да какие там шелка! Общаясь с Ватару, я, наоборот, чувствовала, что твердею, словно сталь. Веди я себя, как шелковая — быть бы мне изодранной в клочья.

В середине июля, по окончании сезона дождей, меня впервые пригласили в дом, который снимал Юноскэ, и где вместе с ним в то время жил Ватару. Недалеко от теткиного дома в четвертом северном квартале я села на автобус и с одной пересадкой доехала до храма Риннодзи в районе Китаяма. Дело было в субботу, около трех часов пополудни.

Казалось, что безжалостное летнее солнце, скрытое плотными облаками, только и ждет удобного момента, чтобы разметать эти облака и засиять в полную силу. У Ватару, встречавшего меня на остановке, на лбу поблескивали капельки пота. На нем была надета голубая с серым футболка в обтяжку и брюки белого оттенка, которые придавали ему еще более взрослый вид.

Взглянув на меня, он молча улыбнулся, и мы пошли вперед. Шагая плечом к плечу, мы поднялись вверх по дороге, идущей вдоль храмовой ограды. По пути зашли в винную лавку. Ватару купил по три бутылки Колы и пива, а я взяла две плитки миндального шоколада «Фудзия» в виде сердечек. «Ты любишь шоколад?» — спросил Ватару. Я кивнула. Он посмотрел на меня почти болезненным, прозрачным взглядом.