Бетти-Энн - [6]

Время тянулось медленно, раздражающе уныло. А потом однажды в конце ноября Билл Нортуэй, который на уроках естествознания сидел в соседнем с ней ряду, пригласил её на рождественский бал (за целый месяц!), и она прибежала домой весёлая и радостно объявила:

— Мне надо научиться танцевать!

Дейв сделал вид, что удивлён, высоко поднял брови, и в первое мгновенье она испугалась, что он откажет. Но он кивнул и сказал серьёзно, очень серьёзно:

— Придётся подумать.

Но она знала, что это означает согласие.

В следующую субботу она к трём часам отправилась в танцевальный класс Зоубела. Класс оказался всего-навсего комнатой над баром у самой площади, и музыка была не бог весть какая — на маленьком патефоне прокручивали старые, заигранные фокстроты. Минутами фокстрот бывал еле слышен — так ревела внизу пианола-автомат. Бетти-Энн всегда была гибкой и подвижной, она быстро усвоила сдержанную манеру мистера Зоубела, и после двух уроков загодя, каким-то чутьём угадывала каждый шаг партнёра и танцевала так же легко и непринуждённо, как ходила. После рождественского бала она вновь почувствовала себя счастливой, примирилась со своим телом, и оно уже не казалось ей чужим и непривычным.

Начальный курс политической экономии был первым предметом, который пробудил её интерес; с начала второго семестра она стала жадно читать первую полосу газеты, засыпала Дейва недоуменными вопросами, и он по мере сил старался отвечать на них как можно вразумительней. Если какие-либо сообщения слишком её огорчали, он успокаивал её всегда одними и теми же словами:

— В конце концов, детка, мы ведь живём отнюдь не в лучшем из миров, просто ничего лучше у нас нет.

В школьной библиотеке она отыскала две книги по политической экономии, и библиотекарша мисс Стими спросила:

— А не слишком ли это серьёзное чтение для тебя, Бетти-Энн? Может быть, возьмёшь лучше какую-нибудь приключенческую книжку?

— Если вы не возражаете, я бы предпочла эти, мисс Стими, — ответила Бетти-Энн.

И мисс Стими — старый друг их семьи, она была очень привязана к девочке — сказала в ответ:

— Ну конечно, детка, раз тебе хочется, возьми.

…За лето увлечение общественными науками угасло. А к началу следующего года она загорелась новой идеей. Она станет доктором, а если не сумеет — медицинской сестрой. Решение своё она обсудила с Дейвом. Он согласился, что дело это стоящее и благородное.

— Но у тебя впереди ещё много времени, успеешь все решить, — сказал он, и ей показалось, что этим он отказывается от своих прежних слов.

Джейн видела, что Бетти-Энн растёт идеалисткой, понемногу её поощряла, но, как и Дейв, весьма сдержанно. Оба они не хотели, чтобы идеализм этот чересчур разросся — ведь тогда грубая и беспощадная жизнь неизбежно его сокрушит; не стоит Бетти-Энн слишком многого ждать от мира — разочарование ожесточит её.

— Столько всего можно сделать! — восклицала Бетти-Энн. — Столько есть дел, которые просто необходимо сделать!

А Дейв говорил:

— Общество — штука сложная. И многое, что на первый взгляд просто, на самом деле совсем не просто.

— Быть доктором просто, — возражала Бетти-Энн.

— Это зависит от того, что ты за человек, — говорила Джейн.

Она опять начала рисовать, работала старательно, кропотливо, по большей части пером, но рисунки получались абстрактные, понятные только ей самой, для всех остальных они были лишены смысла, и, едва закончив рисунок, она его сжигала. Она чувствовала, что мастерство её растёт, что она все лучше владеет линией, перспективой, и придёт время, когда она сумеет писать картины, которые будут понятны и другим, скажут им что-то важное, такое, что пока только ещё зарождается в ней. Впервые она попыталась читать стихи (больше всех ей понравилась Эмили Дикинсон) и открыла для себя “взрослые” рассказы О.Генри. Казалось, рассказы эти многое раскрывают в жизни, но пересказать своими словами, что именно, ей, пожалуй, не удалось бы. Да, общество и в самом деле штука сложная, это она уже начала понимать, и снова ходила потерянная, сбитая с толку.

“Глупая, мечтательная девчонка!” — говорила она себе, когда ей удавалось взять себя в руки и подумать о чем-нибудь, кроме сегодняшних дел и забот. Она увидела фотографию Великой пирамиды, и величие людских трудов, печальный и дерзкий вызов всеми забытого человека ошеломили, потрясли её, ей захотелось написать стихи о великом падении и взлёте человеческом, что-нибудь вроде сэндберговского: “Люди — да!”. (Она читала отрывок оттуда, и название книги преследовало её, а позднее, узнав, что Гамильтон назвал человека зверем, она все равно твердила про себя: а всё-таки люди — да!)

В самом начале весны, после каникул, на общешкольном собрании директор совершенно для неё неожиданно (она в это время перешёптывалась со своим соседом Биллом Нортуэем) объявил, что преподаватели признали её лучшей ученицей и в следующую пятницу она поедет в столицу штата Джефферсон-Сити, причём все расходы берёт на себя Объединённый женский клуб.

Пятница не заставила себя ждать. И вот Бетти-Энн в Джефферсон-Сити восторженно разглядывает фрески Томаса Харта Бентона и карфагенский мрамор. Она пьёт чай в резиденции губернатора и даже несколько минут беседует с глазу на глаз с женой губернатора, этакой робкой пичужкой, которая, кажется, польщена, что Бетти-Энн её заметила и заговорила с ней.