Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [73]

Когда бразильские футболисты со счетом 1:0 разгромили команду земли моих предков и люди на улицах Самарканда принялись во все горло орать «Роналдо! Роналдино!», я увидела глубокий изъян в моем восприятии мирового человеческого знания. Раньше мне казалось, что знание – это сеть связей, которые тем или иным образом обеспечивают сохранность памяти о том, что они связывают. Но, разумеется, памятью обладают только люди; у слов и идей памяти нет. Да, узбекский язык связан как с турецким, так и с русским – либо генетическими корнями, либо позднейшими контактами… но от этого он не становится согласующим их агентом. Когда занимаешься узбекским, то изучаешь не историю и не отдельные истории, а лишь комплект слов. В более широком смысле – ни география, ни иностранный язык, ни любая иная исходная данность не могут примирить то, кто ты есть, с тем, что ты есть, или то, откуда ты родом, с тем, что ты любишь.

Узбекские футбольные фанаты не идентифицируют себя с турецкой сборной, и это в итоге заставило меня понять, что Узбекистан не является средней точкой континуума между турецкостью и русскостью. Узбекистан – это скорее что-то вроде самой Турции, только в худшем положении и с еще более тоскливой национальной литературой. Даже я, которая никогда не воспринимала Орхана Памука всерьез, видела: уступи его каким-то волшебным образом узбекам – и у них появится новый национальный праздник.

Ближе к концу нашего пребывания у Люды ее муж Шахин стал постепенно конфисковывать у нас мебель. То исчезал стул, то – другой стул или тумбочка. Вместо них он оставлял нам кассеты с вводящими в транс шведскими йогами. В конце концов по вечерам нам осталось лишь сидеть на полу, где раньше стояли стулья, и смотреть на квадрат, где раньше стоял телевизор, по очереди слушая на моем плеере шведский хор. Турция выиграла у Кореи и заняла третье место, но я не уверена, что этот матч вообще показывали на узбекском ТВ.

Подобно умирающей звезде, лето в Самарканде к концу набухало и сверкало ярче. Арбузов на рынке продавалось все больше, и они становились все причудливее. Кабинет, где мы встречались с Мунаввар, начали перекрашивать. Мы перебрались в комнату без оконных стекол: воздух наполнен тихим клекотом голубей, поверхности забрызганы гуано. Иногда по утрам мы обнаруживали голубей на столе – серо-розовые, с напоминающими о минералах отметинами, они важно осматривались своими похожими на бусинки профессорскими глазами. «Кышт! Уходите», – говорила им Мунаввар. С обиженным видом они неохотно ковыляли прочь.

В последнюю неделю мы с Мунаввар беседовали о колониальном периоде узбекской литературы. Рассказ начался с «Петра-так-называемого-Великого», который, обратив внимание на то, что у Англии есть колонии в Индии, решил, что у России должны быть колонии в Средней Азии. Петр снабдил себя книгой об управлении и военной стратегии, написанной Тимуридами: «Вот так труды наших собственных дедов продали нас в рабство».

Русские мужики в те времена раз в год купались в Волге, даже не снимая с себя рубах. Среднеазиаты же ежедневно парились в мраморных банях. Так кто кого колонизировал? Мунаввар рассказала, как в 1868 году царь перенес целую казачью деревню к Сурхандарье. «Теперь это ваше», – сказал царь безграмотным казакам, которые годились только копать землю да портить русло.

Англичане – совсем другое дело, чем русские; они отправили в Индию не мужиков, а аристократов. «Для нас было бы куда лучше, если бы нас колонизировала Англия», – говорила Мунаввар. Это мнение у них распространено весьма широко; они все уверены, что Индия – их упущенная судьба, так считал даже маленький Шурик, о чем он и сказал, когда зашел попросить мой оксфордский русско-английский карманный словарь, который, по его мнению, был лучшим из всех виденных им словарей, – наверное, это так и есть. «Если бы нас колонизировала Англия, я бы уже говорил по-английски», – объяснил он, словно извиняясь.

Во времена русского нашествия узбекские писатели делились на две группы: аристократы, которые любили прекрасных женщин, природу и царей, и демократы, которые любили грязь и простуду. Некоторые среднеазиатские интеллигенты повелись на перспективы социализма и прогресса, на появление лицеев, поездов, театров. Поэт Фуркат (1859–1909) писал стихи под названием «Рояль», «Обитель», «Гимназия», «О науке», «Суворов».

Мунаввар дала мне ксерокопию оды Фурката о ташкентской выставке 1890 года. Она сказала, что эта ода на самом деле критикует саму концепцию выставки как надуманную, ведь у узбеков тоже тысячелетиями были красивые вещи, ярмарки и Шелковый путь. Русские, которые, очевидно, не расслышали критики, аплодировали Фуркату и пригласили его на застолье, где он проявил свою восточную обходительность, продекламировав жене одного из хозяев какой-то экспромт. Русские сослали его в Китай, где он в итоге умер.

У Фурката был друг Мукими, который писал во всех жанрах: лирические, сатирические, комические стихи и еще газеллы на народном языке. Он то ли пятнадцать, то ли двадцать пять лет учился в медресе. В честь ее окончания намечался банкет, но так и не состоялся из-за смерти родителей поэта. У Мукими не было ни средств, ни ремесла. Он худо-бедно устроился писцом и женился, но так и не смог приспособиться к условиям жизни. Он ушел от жены и больше в брак не вступал, хотя любовь его не проходила. По мнению Мунаввар, он всегда оставался несчастным. Он начал помогать своим друзьям тем, что в стихах писал ходатайства к судьям. И стихи были столь восхитительны, что это сглаживало ход процесса. В зрелые годы Мукими возродил в Узбекистане эпистолярный жанр и жанр путевых заметок. «Я странствовал от деревни к деревне, – писал он. – В этой – женщины купаются обнаженными, и все мужчины глазеют, а в той – собаки лают всю ночь напролет, женщина поет мне песню, и пение ее невыносимее, чем рев ишака, а тем временем мальчишки ловят громкую птицу…»