Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [25]
Наша беседа с Матеем перешла к вопросам о формировании личности под разными влияниями и о роковой роли других людей в нашей жизни. Помнится, я сказала, что не верю Бабелю, когда тот пишет, будто самое важное влияние на него оказал Мопассан.
– Полагаю, у тебя есть другие кандидатуры?
– Ну… Сервантес. – Моя последняя теория основывалась на том, что Бабель включил в один свой рассказ некоторые моменты из биографии Сервантеса, который семь лет проработал счетоводом на Испанскую Армаду.
– Слушая тебя, я опасаюсь, – в итоге сказал Матей, – что ты мне начинаешь напоминать одного немецкого философа. – Немца звали Лео Штраус, он написал комментарий к западной философии, где доказывал, что все величайшие философы стремятся зашифровывать свои истинные идеи. Он взял на себя миссию открыть «другого Платона», «другого Гоббса», «другого Спинозу», сформулировать то, что Платон, Гоббс и Спиноза оставили невысказанным. – Многие идеи, которые он приписывает Спинозе, интересны, – рассказывал Матей, – но если Спиноза и вправду так думал, то почему же он не сказал об этом прямо?
На этих словах из темноты возникли две фигуры – Фишкин и Скайуокер.
– Элиф! – сказал Скайуокер. – Как раз тебя мы и хотели увидеть. Правда?
– Да, – грустно отозвался Фишкин.
– Фишкин хочет кое-что тебе рассказать. Хочет?
– Да. – Фишкин тяжело вздохнул. – Помнишь, я вчера говорил, что Залевский показал мне средний палец? На самом деле все было н-н-не так… – Он замолк.
– Ну? – подтолкнул Скайуокер.
– На самом деле, – продолжил Фишкин, – это я показал палец ему. Когда я нашел место для парковки и начал туда подъезжать, с другой стороны вдруг примчалась эта машина и заняла мое место. Естественно, я показал чуваку палец. Он тоже мне показал палец, и тут я увидел, что это Залевский. И уехал. Я еще вчера хотел сказать тебе правду. Но стоило мне заикнуться, что Залевский показал мне палец, как ты такая: «О боже! Какой злодей!» И я не смог признаться, что сделал это первым.
Простые и ясные отношения с фактологической истиной никогда не стояли у Бабеля на первом месте. «Я был лживый мальчик, – начинается один из рассказов о детстве. – Это происходило от чтения». Более поздняя работа «Гюи де Мопассан» заканчивается весьма некорректным пересказом биографии Мопассана, автор – Эдуард де Мениаль: «Достигнув славы, он перерезал себе на сороковом году жизни горло, истек кровью, но остался жив. Его заперли в сумасшедший дом. Он ползал там на четвереньках и ел свои испражнения…» Современные исследования творчества Бабеля показывают, что «ни у Мениаля, ни у какого иного биографа ничего не говорится ни о ползании на четвереньках, ни об испражнениях»; этот образ, похоже, заимствован или из романа «Нана» (граф Мюффа ползает у ног героини и вспоминает о святых, поедающих собственные экскременты), или из «Мадам Бовари» (где говорится, что Вольтер, умирая, «пожирал собственные испражнения»). В «Гюи де Мопассане» Бабель не упоминает ни Вольтера, ни Золя, ни Флобера, он говорит лишь о том, что мать Мопассана была двоюродной сестрой Флобера: этот ложный слух Мениаль полностью опроверг.
Может, Бабель пытался утвердить независимость личности от ее поступков – независимость Мопассана, личности, от его фактологически достоверной биографии? Или он хотел сказать, что «предчувствие истины» само по себе правдивее исторических фактов?
По пути домой я проходила мимо прачечной. Из вентиляторов у пола бил теплый воздух, насыщенный запахом моющих средств, а в открытом окне играла песня Леонарда Коэна «Сперва возьмем Манхэттен»: «Я люблю твое тело, твой дух, твою одежду».
Так что же ты любишь, когда влюблена? Его одежду, его книги, его зубную щетку. Все эти промышленные товары, которые еще недавно казались чем-то отдельным, вдруг волшебным образом обретают свои права, становятся аспектами личности, органичным выражением того, как она действует, как выбирает и использует вещи. После того как Онегин исчез, Татьяна в седьмой главе начинает посещать его покинутую усадьбу, она разглядывает его кии, его библиотеку, манежный хлыстик, «и все ей кажется бесценным». «Что ж он?» – спрашивает она, вчитываясь в его книги, изучая отметки ногтя на полях.
Так и исследователи Бабеля сегодня сосредоточенно изучают все, что когда-то ему принадлежало. Один историк написал комментарий к описи вещей, конфискованных в московской квартире Бабеля в Большом Николо-Воробинском переулке. (Пирожкова в своих мемуарах вспоминает, как впечатлена она была, узнав о существовании Большого Николо-Воробинского переулка, название которого дословно означает «Николай и воробьи»; Бабель сказал ей, что происходит оно от названия церкви Николы-на-Воробьях, которую построили неподалеку «с помощью воробьев, то есть в том смысле, что воробьев ловили, жарили и продавали». Это абсолютная неправда, поскольку слово «воробинский» происходит на самом деле от архаичного слова «воробы», что в старину означало «ткацкое веретено», и лишь по случайности его прилагательная форма почти совпадает со словом «воробьиный», но Бабель мог придумать историю из чего угодно.) Итак, проглядывает ли из списка вещей личность?
