Бестиариум. Дизельные мифы - [83]

А потом мы долго стоим на берегу, пытаясь разглядеть среди множества огней – свои. Не знаю, о чем думают другие; я думаю о Джо, раздирающем ногтями щеки, и мне хочется уйти. Но я мучительно боюсь удивленно вскинутых бровей и сочувственных улыбок. Я всегда был трусом. Я остаюсь на берегу вместе с другими ждать, пока сработает взрывчатка, и холодные щупальца ужаса копошатся под моим черепом.

А потом море встает дыбом. Клубящаяся тьма надвигается на нас, поглощая огни один за другим, и я становлюсь легким и прозрачным, как мыльный пузырь. Я больше не чую ног. Я кричу, я вою от ужаса, распялив рот в невозможной гримасе, я чувствую, как лопаются сосуды – в глазах, сердце, мозге, – и чувствую самым краем себя, вбитым с рождения инстинктом, чернейшей из своих глубин, сердцем своей всепоглощающей трусости: он видит меня, и он доволен. Наконец-то он доволен. Я визжу, заходясь от воплей. Может быть, он позволит нам просто умереть, думает та часть меня, которая всегда была лояльна… и тут Ивонн с хохотом бросается в воду. Она задирает голову туда, где раньше было небо, а теперь – только хлюпающая тьма, трясет сбитыми кулаками и смеется. Она смеется.

Рядом оказывается Лек, и в руках у него ружье, то самое, которым он еще вчера пугал собаку – а та отворачивалась, жмурилась и вздыхала в унисон всхлипываниям Ивонн, но не уходила, пока Джо не подхватил ее под толстое брюхо и не вынес на пляж. Ствол пляшет, целясь в черноту, заполонившую мир, и челюсть Лека дергается в такт. Он не успевает выстрелить – волна накатывает на него и обволакивает, и дергает за руку. Я снова ору, глядя на кровавые клочья там, где только что было его плечо.

Я всё еще ору, но успеваю схватить ружье. Я ощущаю пальцами узорные серебряные накладки. Это очень старое оружие. Оно из тех времен, когда Будда был милосерден, а люди не боялись темноты. Его деревянный приклад отполирован сотнями прикосновений.

Этим прикладом я бью Ивонн по голове.

Кажется, я бесконечно долго смотрю на черную струйку крови, стекающую по нежному лбу. Прозрачные, бешеные глаза Ивонн темнеют, она оседает, и я подхватываю ее на руки. Прости, Ивонн – я не знал, как еще могу защитить тебя. Я пячусь, удерживая ее на руках, ноги вязнут в мокром песке, легкие заливает невыносимым запахом, которому нет названия – он древнее любого из языков, древнее моря и неба. Я оступаюсь, падаю на колени и снова захлебываюсь воплем, но теперь я могу чувствовать свое лицо. Я ощущаю, как задирается в оскале верхняя губа. Я животное, у которого отбирают добычу. Я наклоняюсь над Ивонн и пронзительно ору на то, что движется на меня из тьмы.

Но озверевшие волны сильнее меня и моя трусость сильнее меня. Вот что будет с теми, кто смеет спорить: он посмотрит на тебя и отшвырнет, и тебя не станет, и это хуже смерти и хуже того, что сейчас происходит с Ивонн. Не делай так. Не отводи глаз. Я буду стараться, я стану таким, каким тебе нужно.

То, что скрыто волнами, по сравнению с этим почти не страшно.

Всё кончено, но я не помню, как и когда. Подо мной мокрый песок; надо мной – разъяренные лица сиамцев. Насупленный полицейский протискивается сквозь толпу. Мне не до них. Я готов взломать свой череп, чтоб избавиться от того, что узнал о себе; я хочу распылить это знание по миру. Я слушаю джаз в своей голове и думаю о том, как сделать кратонг дома.

Между Ленивой бухтой и ванной в моей квартире – удостоверение журналиста в руках инспектора, маленького и тонкого, как кукла. Пачка показаний. Нет, офицер, я не сумасшедший террорист, я командированный репортер уважаемой газеты. Нет, меня не интересует, что с ними стало, – достаточно того, что они справедливо наказаны. Не важно, кем, мысленно добавляю я, глядя в непроницаемое лицо сиамца, и тот едва уловимо кивает. Ближайшим дирижаблем? Полностью с вами согласен, офицер. Конвой необязателен – я абсолютно лоялен… впрочем, как скажете, офицер. Конечно, у меня нет возражений против нижней палубы.

Я счастливчик: мне удалось захватить кусочек скамьи. Дели. Тегеран. Стамбул. Прага. Дом. Колонка на стене ванной тихо хлюпает, всасывая топливо.

Над кратонгом вьется дымок, чуть едкий, но не противный, почти даже приятный. Кленовый лист чуть обуглился с краю. Запал уже не погасить. Остается только ждать, пока огонек доберется до взрывчатки. Я устаю ждать и начинаю плакать, а потом – смеяться, а потом – снова плакать. Вода становится соленой от слез, и кратонг качает на волнах, когда я обхватываю колени.

В открытую форточку доносится звук трубы, густой, сочный звук, черный, как тропическая ночь. Кто-то слушает в ночи джаз, кто-то не боится жалоб соседей и косых взглядов. Это Сатчмо, конечно, Сатчмо, никто во всем мире не играет так, как он. И откуда у него такой звук? Чей дух снизошел на него в трущобах Нового Орлеана? Кого мы, смеясь, называли своим богом?

Но милосердие Будды бесконечно, поэтому додумать эту мысль до конца я не успеваю.

Иван Колесник, Денис Поздняков ПАССАЖИР

Майор Маркес

За опрятным, подтянутым, как будто застывшим по команде «Смирно!» столом сидел и читал газету майор Маркес – невысокий, жесткий, с выскобленной до синевы тяжелой челюстью, злым взглядом.