Бессмертный город. Политическое воспитание - [156]

— Больна — не знаю, слаба, как мы все, — да. Но она обладала большой душевной стойкостью, внутренним сопротивлением, помогавшими ей выжить. Вы знаете (как все еще хороши были глаза Раисы, в них словно плескалась зеленая вода!), она часто говорила, что хочет выжить, чтобы увидеть вас. Она все время жила этой надеждой. И она вас увидела, не так ли?

Шарль вспомнил мать на перроне вокзала Сен-Л., вспомнил ее такие неподвижные и пустые глаза, что было непонятно, видит она его или нет, глаза, словно оставшиеся в том, другом мире, откуда она вернулась, чтобы умереть рядом с сыном.

И еще обрывки воспоминаний, спасенные от забвения, вырванные из мрака ночи:

— Ваша мать всегда говорила, что нужно поддерживать в порядке свой мозг. Прелестное выражение, я его не знала. Она говорила: мозг — как сад, его надо постоянно поддерживать в порядке. Она попросила меня, чтобы я учила ее русскому... Она обожала деревья. Я тоже! Вы знаете, у нас в России есть огромные леса. Мы, русские, очень любим деревья. А с вашей матерью мы часто говорили о деревьях. Знаете, нам так хотелось прогуляться каждой по своему лесу. Нам это казалось высшим счастьем: свободно прогуляться по лесу, среди деревьев. Она мне даже сказала, что если нам обеим удастся выйти из лагеря живыми, то после войны она хотела бы приехать в Россию и побродить со мной по лесу. Зимой. Она всегда говорила, что ей хочется увидеть русский лес, снежную зиму, березы под снегом.

Прежде чем распрощаться с Раисой, Шарль снова спросил, может ли он что-нибудь сделать для нее. Она подумала, потом ответила:

— Для меня вряд ли, не думаю. Ведь это не вы выдаете визы в Израиль?

Шарль отрицательно покачал головой, подумав, что слово «виза» часто в последнее время всплывает в разговоре. Как «Ausweis» во время оккупации. Но Раиса Зильберштейн продолжала:

— Но, может быть, вы сможете помочь Наташе. Мне бы так хотелось, чтобы она была счастлива. Знаете, я немного боюсь. — Это были ее последние слова.

Шарль с грустью смотрел, как она уходит от него, он был уверен, что никогда больше не увидит женщину, благодаря которой снова прикоснулся к жизни матери. Расставаясь с ней, он испытал такое ощущение, словно она с рук на руки передала ему мать, хрупкую, исхудавшую, легкую, легкую словно душа, которая должна была вот-вот покинуть тело. Ему показалось, что они снова вместе, что мать тихонько шепчет ему слова, которых он не понимает, но это ее голос, голос, который после ее смерти он никогда еще не слышал так отчетливо. На улице снова пошел снег, он падал медленно, печально, занося город, погружавшийся в тишину. Прохожие шли молча, скользя, словно белые тени. И машины тоже скользили, словно корабли в тумане с едва различимыми сигнальными огнями, потерянно скользили среди безмолвных людей-призраков.

Шарль уже пересек площадь перед Большим театром, спустился по Охотному ряду, миновав улицу Горького, и собирался сесть в машину, которую оставил перед гостиницей «Националь», когда кто-то взял его под руку, и он увидел рядом с собой Жана.

— На, возьми и прочти, вернешь, когда увидимся в следующий раз. Положи это в надежное место, не оставляй на виду. — И он быстро исчез.

8

В конверте находился Сашин текст, о котором Жан с таким энтузиазмом говорил в прошлое воскресенье. Документ на самом деле оказался интересным, и Шарль, проглотив его одним духом, перечитал еще раз внимательно.

«Программа ясна. Поэтому Жан мог испытывать законную радость, и я вижу его лицо, омытое солнцем, в сиянии заснеженных берез. «Береза, ствол луны», — говорил Ланца дель Васто. Жан нашел в Сашиной работе то, что безуспешно искал с момента своего приезда и, быть может, даже раньше: основания надеяться, надеяться, что он не ошибся, что вера его покоится не на пустоте, что он может по-прежнему идти избранной дорогой. Саша дал ему знак, в котором он так нуждался: кто-то, находящийся внутри системы, провозглашает свое стремление к «истинному» коммунизму и считает его возможным. Возвращение к истокам, возвращение к революции, к духу ее, возвращение к идеалу, а не бегство в ирреальное, и Саша это подчеркивает, ибо он прочно стоит обеими ногами на земле, у него подход инженера. Общество более свободное, более справедливое, взывающее к творческим способностям индивида, позволяющее ему участвовать в общей работе без слепого подчинения, оставляющее ему необходимую (вот оно, словцо) свободу действий, чтобы по выбору проявить свои возможности. Партия более живая, более открытая, партия, пишет он, похожая на домну, где в самом разгаре плавка, партия, которая своей истинной задачей считает построение коммунизма, а не просто сохранение власти, а вместе с нею — каст, коррупции, привилегий, злоупотреблений. И Саша ратует за стратегию истинного (как часто встречается у него это слово) перехода к коммунизму не для того, чтобы защититься от банального подозрения в «ревизионизме». Его осуждение «нашей» системы — не уловка. «Мы не хотим демократии по западному образцу», когда он пишет так, то теперь я знаю его достаточно, чтобы утверждать: он искренен. Неприятие «капитализма», неприятие «мнимо либерального» общества, неприятие западного мира, основанного на «эксплуатации», имеющего целью выгоду «буржуазии», смешивающего «свободу кажущуюся» с «реальной свободой», мира, верящего, что он облечен особой миссией, хотя выполнить ее не в состоянии, мира, чье поведение на международной арене неизбежно диктуется интересами империализма. «Было бы несправедливо, — пишет Саша, — чтобы этому миру принадлежало будущее. Справедливость требует, чтобы будущее принадлежало нам. Но мы должны добиться того, чтобы справедливость стала реальностью».