Бессмертный город. Политическое воспитание - [142]

— Их надо было воспитать, — сказал Шарль.

— Я знаю некоторых, прошедших политическую школу здесь, — ответил Саша.

В посольстве, конечно, было известно, что Французская коммунистическая партия регулярно посылает в Москву молодых коммунистов для совершенствования политического образования в специализированном учебном заведении, но, поскольку они избегали всяких контактов с официальными представителями своей страны, никто из посольства с ними никогда не встречался. Напротив, Саша знал кое-кого. Это талантливые, умные люди, они умеют хорошо говорить, даже слишком хорошо. Его поразило то, что они говорят о Советском Союзе в совершенно абстрактных выражениях, как о некоей теоретической стране. Они говорят о системе, а не о людях, о механизмах, а не о жизни, они говорят о намерениях, планах, тезисах, а не о реальности.

В течение нескольких минут Шарль, слушая Сашу, наблюдал за одним типом, который самовольно уселся за соседний столик, уже занятый несчастной парочкой, вынужденной потесниться. В этом городе, где места в ресторанах и кафе доставались с трудом, а порой и с боем, подобное случалось нередко и само по себе не заслуживало бы внимания, если бы тип явно не прислушивался к их разговору. Поэтому, прервав несколько удивленного Сашу, Шарль сменил тему. Немного погодя они вышли из «Националя» и расстались, назначив следующую встречу в ГУМе. Однако Шарль успел шепнуть Саше, что ему было бы очень интересно познакомиться с кем-нибудь из французских коммунистов, приехавших на учебу в Москву. Саша ответил, что, разумеется, ничего не может обещать, ибо не знает, захотят ли те в свою очередь встречаться с кем-нибудь из посольства, но что он постарается устроить встречу.

Вернувшись домой, Шарль сделал в дневнике, который вел, несколько записей, касающихся их сегодняшнего разговора с Сашей. В заключение он написал:

«Вновь и вновь меня мучает один и тот же вопрос, на который я не могу ответить: есть ли надежда? Общение становится возможным. Мое знакомство — всего лишь микроскопический знак, едва заметное мерцание звезды, затерянной в космическом пространстве. Быть может, в нем нет никакого реального смысла, быть может, я жертва заблуждения или даже манипуляции? Но если есть и другие подобные знаки, если постепенно число их будет расти, если, сливаясь, они станут лучом света, быть может, мы найдем общую дорогу, и тогда два мира потянутся друг к другу. Саша для меня — удивительное явление. Если таких, как он, много, если есть молодые люди, обладающие такой же способностью к анализу и размышлению, не зараженные системой, если им дадут возможность жить, если сегодня или завтра их не отправят в лагеря, если постепенно они обретут право на свободу слова, если они придут к власти, — надежда существует. И если, с другой стороны, мы сами сумеем остаться открытыми, сумеем внимательно слушать, будем готовы помочь, будем трезвы, но великодушны, — надежда существует.

Сталинская ночь сменяется зыбкой, неверной зарей. Из лагерей, словно из ада, выскальзывают на волю тени. Я думаю о маме, которая дождалась света лишь для того, чтобы обо всем рассказать и умереть. Я думаю о папе, сгинувшем во мраке. Сталинских ли, гитлеровских ли лагерей, какая разница? Разрушить, уничтожить, vemichten. Отрицание, неприятие другого, нежелание выслушать оппонента, уничтожение всякого несогласия, подавление любого инакомыслия, nihil, ничто, чтобы не осталось больше ничего. Сможет ли воскрешение мертвых заставить подняться живых? Если бы по крайней мере мы, европейцы, навсегда избавились от подобной тирании, то, возможно, создали бы первый в истории человечества оазис, где уважали бы человеческую личность. Это объединило бы нас и в малом, и в большом. Разве нельзя мечтать о жизненно необходимом минимуме гуманности, освободившись от политики и идеологии? Иллюзии, наивность?»

Через два дня, 10 января 1956 года, он записал: «Приближается двадцатый съезд партии, первый после смерти Сталина, и кажется, что страной овладевает лихорадка, по крайней мере насколько мы можем об этом судить. Как будто бы отвоевано право говорить свободно. Разумеется, здесь каждый, обладая врожденным инстинктом, неким пятым чувством, знает, до какого предела можно дойти, и никто не рискнет перешагнуть границу, за которой двусмысленность уже не спасает. «Larvatus prodeo»[82] остается здесь правилом. Слова все те же, и лексика по-прежнему скудна, но почти неуловимые изменения порядка слов смещают акценты, приоритеты и приоткрывают дверь надежде. Люди словно смотрят по-другому и на себя, и на противника. В этом эзоповом языке есть ключевое слово «однако», и надо всегда следить за тем, где оно стоит. Если говорится: «Империализм остается врагом, однако позиции его ослабевают», в стене пробивается брешь, но если сказано: «Позиции империализма ослабевают, однако он остается врагом», стена по-прежнему несокрушима. Между двумя этими выражениями заключена целая гамма возможностей».

2

Через несколько дней Шарлю позвонили из посольства Федеративной Республики Германии, только что вновь открытого в Москве после прошлогоднего визита канцлера Аденауэра. Советник Зигмунд фон Хартов хотел бы встретиться с ним. Шарль, который был всего лишь скромным секретарем, удивился, что коллега, имеющий в иерархии ранг, значительно более высокий, попросил о встрече. Поэтому через секретаршу он предложил, что приедет в немецкое посольство сам. Но Хартов настаивал на своем визите, и Шарль назначил ему свидание на следующий же день.