Бессмертие - [31]

Сема открыл глаза и, кивнув головой на солнце, убежденно сказал:

— Это — горящее сердце Данко! Видите, как оно горит над землей!

И, обращаясь к русской учителке, попросил:

— Спой нам еще такую же сказку этого человека.

Но учителка отрицательно покачала головой. Она сказала, что на ненецкий язык переведена только одна сказка Горького и что завтра уроки, а она еще не спала.

— Жалко, — сказал Сема, — нам очень обидно, что нет больше таких сказок. Я бы сам съездил за ними к нему, если бы был большой.

— Можно и не ездить, — сказала учителка, — если ему написать хорошее письмо, то он сам целый аргиш сказок тебе. Сема, пришлет.

Легкие морщинки собрались на лбу Семы Лаптандера. Он улыбнулся, но через минуту лицо его стало хмурым и печальным.

— Я знаю только три буквы, учителка, — сказал он в унынии, — я знаю букву «а», букву «м», букву «ы» и совсем немного букву «т». Из них я могу составить слово «мама» и «ты», что по-русски означает «олешек». Я уже много знаю, но письмо мне трудно писать.

Сема Лаптандер подумал, вновь посмотрел на солнце, и ему стало грустно.

Он поднялся и пошел к выходу. У выхода он посмотрел на товарищей и с неожиданной убежденностью сказал:

— И все-таки я напишу это письмо. По-своему, своими руками.

— Я тебе могу помочь, — сказала учителка.

Мальчик снисходительно улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — ты не сможешь мне помочь, хабеня. Я бы очень хотел, чтобы мне помогли, но никто не сможет мне помочь в этом…

Он вышел из Красного чума.

Илько Лаптандер — отец Семы — вернулся с дежурства на рассвете.

Семка спал на шкурах, разметав руки и бормоча во сне. Илько наклонился над ним и с нежностью стал рассматривать его веснушчатое лицо, руки, еще не огрубевшие от работы, пухлые губы, влажные от сна.

— Вставай, нерпеныш, — сказал он, бережно тронув плечо сына узловатыми, негнущимися пальцами, — вставай, сынок, солнце взошло.

Мальчик торопливо поднялся и покрасневшими глазами посмотрел на откинутую шкуру у входа. Он увидел солнце.

— Это — горящее сердце Данко, — сказал он тихо и вновь лег спать.

— Вставай, лодырь, — усмехнулся Илько, — опять сказок наслушался.

— А ты — темная ночь, — сказал Семка, погружаясь в дремоту, — тебя надо вывести в степь, чтобы ты там увидел солнце.

— Ишь ты! — озадаченно сказал Илько Лаптандер, и, успокоившись на том, что ему все равно не понять, на что намекает сын, он попил теплого чаю и тоже заснул.

Проснулся он от сухого звука маленькой пилы; он при поднялся и в немом удивлении посмотрел на сына. Семка распиливал пополам большой бивень моржа.

«Игрушки делает», — успокоился Илько, и гордая улыбка надолго тронула его губы.

Кто в стойбище мог поспорить в мастерстве с его сыном!

Из любой кости Семка умел вырезать такого человечка, что даже ребенок мог сказать, что этот человечек думает и чем занимается. Однажды Семка вырезал из корня тундровой березки болванчика с шаманьим бубном и таким лицом, что все пастухи сказали: «Это Халиманко».

Когда об этом узнал Халиманко — черный шаман с реки Неруты, самый злой и сильный шаман и великих и малых тундр, — он сам приехал в стойбище к Илько Лаптандеру.

Он обвел нелюдимым взглядом болванчика и сказал Илько:

— Твоего сына надо придушить. Он злой человек. Он смеется над старшими, надо мною.

И Халиманко бросил в огонь деревянного болванчика.

«Теперь Семка задумал, очевидно, еще что-то. Ну и пусть делает. Худа от этого никому нет, а для ребенка радость, — думал Илько, — к тому же вечно занятый ребенок будет любить труд и вырастет хорошим оленщиком».

И, чтобы сын не чувствовал недостатка в инструменте, Илько достал из своего заветного сундучка маленький буравчик, молоток и стамеску.

— Делай, — сказал он, — только не торопись. Никогда не надо спешить, дольше век будет, — сказал он и, позавтракав, вновь уехал в стадо, за которое он отвечал как колхозный бригадир.

Распилив клык вдоль, Семка пошел к русской учителке. Она пила чай.

— Хочешь чаю? — спросила она.

— Хочу, — сказал Семка и стал пить чай.

Он выпил три чашки и спросил:

— А он добрый?

— Кто — он? — удивилась учителка.

— А тот, кто сказку сочинил.

— А, Горький! — засмеялась девушка. — Очень добрый. Он любил таких курносых, как ты. У него даже целая база курносых есть.

И она достала из шкафа пачку журналов с портретами Горького.

— Спасибо, — сказал Семка, — большое тебе спасибо. Я посмотрю и отдам их тебе. Только не называй меня курносым, — добавил он, — я не маленький, мне уже одиннадцать лет.

И, еще раз поблагодарив учителку, он с журналами под мышкой ушел в свой чум.

Он долго рассматривал картинки, на которых был нарисован высокий и худощавый человек.

У сказочника, сочинившего песню о Данко, были длинные и добродушные усы, худое морщинистое лицо и глаза бабушки Нярконэ, — глаза, тронутые горем и усталостью.

Казалось, человек так много прожил, что узнал все хорошее и плохое на земле, но попадалось ему больше плохое. Оно-то и избороздило его лицо глубокими морщинами мудрости.

Портретов было много, но всех милее показался тот, на котором сказочник был нарисован среди гор, в широкополой шляпе и крылатке. Сказочник стоял на возвышенности, высокий, немного хмурый, и смотрел на Семку добрыми и понимающими глазами, а позади него стлалась мягкая синеватая дымка над морем какой-то южной страны.