Бесславие: Преступный Древний Рим - [53]

Но как нам вычислить и представить некое средневзвешенное для всех социальных слоев и разных частей империи мнение об императоре? За кого его больше почитали — за благодатного царя-батюшку или всё-таки (про себя и в кругу близких) за деспота и тирана? Если принимать дошедшие до нас свидетельства за чистую монету, то мы вслед за большинством историков сочтем, что народ в любом самодержце души не чаял. На празднествах и торжествах, шествиях и играх народ только и делал, что пел государю хвалебные оды. В любой лавке на самом видном месте красовался освященный портрет императора. Да и непросто было народу скрыться от августейшего лика и образа: тут и профили на монетах, и статуи на площадях (к IV веку на подвластной Риму территории насчитывалось около четырех тысяч одних только бронзовых фигур, а о несметном числе каменных изваяний даже и судить затруднительно), и «скверно писанные» портреты и картины с изображением императора, «восседающего и над столами менял, и в стойлах, и в лавках; вывешенного на всех карнизах, над парадными, в портиках, в окнах, да и просто повсюду» (Фронтон, Переписка с Марком Цезарем, IV.12)[57]. Приходилось даже принимать специальные законы, ограничивавшие «льстивое злоупотребление образом императора», в частности на играх (Кодекс Феодосия, XV.4.1). Доходило и до верноподданнических заявлений, согласно которым города отсылают дань императору с большой радостью (Элий Аристид, Похвала Риму, 65–67).

Думаю, нам следует относиться к подобным высказываниям с немалой долей скептицизма. Прежде всего, большинству населения империи было, вероятно, вовсе не до размышлений об императоре: все силы и мысли простых людей были заняты тяжелейшей борьбой за выживание. Видели мы и вполне достаточно критики в адрес императора лично и в отношении некоторых аспектов его правления. Мы располагаем свидетельствами о том, что императоры прекрасно знали о склонности народа к злословию в их адрес. Одним правителям хватало терпения, и они смотрели на критику сквозь пальцы; те государи, которых проще было разозлить, тщетно боролись с распространением недоброй молвы. Повсеместность образа императора напоминает происходящее в тоталитарных странах новейшей истории. Лично мне довелось побывать в Ливии при Каддафи. Портреты его висели повсюду, и никто не молвил о нем дурного слова. А затем в одночасье всё изменилось. То же самое, похоже, случалось и в Риме после ухода со сцены наиболее одиозных императоров, таких как Домициан и Коммод. Что до Коммода, на первом же заседании после его смерти сенат постановил уничтожить саму «память о злодее-гладиаторе». Имя Коммода было стерто с надписей, а золотые статуи его в тот же день были низвергнуты и вскоре заменены статуями свободы (Элий Лампридий, Коммод Антонин, XVIII–XIX). Хотя римские императоры не имели централизованной власти, сопоставимой с неограниченными полномочиями современных глав тоталитарных режимов, в их распоряжении имелось достаточно инструментов подавления практически любых публичных проявлений недовольства. Молчание римского народа не всегда означало согласие с властью, и римляне порой выходили на громкие протесты, особенно в тех случаях, когда император нарушал общественный договор и не выполнял заявленных обещаний.

Конечно, нельзя утверждать, что в римском обществе царило согласие относительно личности и роли императоров. У каждого из римлян наверняка имелся повод точить зуб на любого из них. Такие, как Тацит, критиковали правителей, злоупотреблявших властью, особенно тех, кто при этом еще и пытался диктовать свои условия сенаторам. Другие судили о благости государей исключительно по уровню цен на зерно. Кто-то видел в них защиту и опору, а кто-то, прикрываясь неприкосновенным изображением, сводил личные счеты с представителями высших классов, осыпая их бранью и угрозами (Тацит, Анналы, III.36). Были и такие, кто, подобно евангелисту Луке, относился к так называемому правосудию в исполнении императорских магистратов со смешанным чувством страха и презрения:

Когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки (Лк. 12:58–59).

Для него, как, несомненно, и для множества других жителей провинций, насаждаемые Римом законы и суды были всего лишь одним из инструментов колониального владычества и угнетения порабощенных народов.

Но народное мнение гибко. Большую часть времени народ поддерживал режим, поддерживал искренне и даже ревностно. Время от времени массы могли озвучивать имеющиеся претензии к правлению — в рамках дозволенного: например, с трибун амфитеатров во время игр. Гораздо реже недовольство вызывало массовые беспорядки, бунты и иные всплески насилия, направленные по преимуществу против местных властей. И лишь в редчайших случаях падения режима и наступления смуты народным массам предоставлялся шанс спустить пары, открыто высказав свои чувства. Но междуцарствие — период с непрогнозируемым исходом, и никому не дано знать, что за человек в результате окажется у власти. К примеру, не прошло и трех лет после смерти того же Коммода, как победивший в гражданской войне и провозглашенный императором Септимий Север обосновывал свою легитимность фиктивным родством с предыдущей династией Антонинов. В связи с этим он раскритиковал сенат за лицемерные нападки на Коммода и повелел перенести его останки в мавзолей Адриана на берегу Тибра, более известный сегодня как Замок Святого Ангела, — в знак восстановления его в божественном статусе. Аналогичным образом и после смерти Августа все «принялись соперничать в изъявлении раболепия. <…> Чем кто был знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы не могло показаться, что он или обрадован кончиною принцепса, или, напротив, опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость, скорбные сетования и лесть»