Бесславие: Преступный Древний Рим - [48]

Источники показывают также, насколько нетерпимыми к любой оппозиции бывали императоры. В Путеолах как-то раз столкнулись лбами городские чиновники и знать, с одной стороны, и местное население — с другой, так что обе стороны даже отправили посольства в сенат: первые жаловались на насилие, чинимое толпой, вторые — на жадность магистратов и влиятельных граждан. Тацит пишет, что волнения сопровождались «швырянием камней и угрозами поджога», а потому, дабы «не допустить кровопролития и вооруженной борьбы», в город — очевидно, по приказу императора — была отправлена когорта преторианцев, страх перед которыми, «а также казнь нескольких человек быстро восстановили согласие среди горожан» (Анналы, XIII.48). Сегодня подобные методы «восстановления согласия» принято квалифицировать как «вооруженное подавление гражданского протеста».

Естественно, вводя войска, императоры рисковали лишиться народной поддержки. Зачастую правителям приходилось искать баланс между поддержанием общественного порядка методами подавления и удовлетворением требований народа. Удобнее всего было обвинить во всех бедах местных чиновников. В середине IV века цезарь Констанций Галл отказался помогать страшившимся голода жителям Антиохии подвозом провианта из соседних провинций и просто указал на стоящего рядом консуляра Сирии Феофила, которого и забили до смерти (Аммиан Марцеллин, Римская история, XIV.7.5–6). А ведь зачастую римские наместники собственными силами ничего поделать не могли. Так, префект Рима Тертулл тоже как-то раз столкнулся с толпой, разгневанной перебоями в поставках продовольствия. Когда дошло до открытых угроз его жизни, префект выставил перед собой двух малолетних сыновей и сообщил толпе, что и они умрут с голоду, если ветер не переменится и корабли с зерном не причалят. И этот акт отчаяния неожиданно сработал. Толпа, разжалобившись, умолкла, осознав, что все здесь в одной лодке, а вскоре всеобщими молитвами море успокоилось, и корабли вошли в порт (XIX.10).

Включение описаний народных волнений в повествования римских историков свидетельствует о том, что они считались событиями высокой политической значимости. Также это отражает и неизбывный страх представителей элиты оказаться, подобно Клавдию, в окружении враждебно настроенной толпы. В разных формах и в разной степени боязнь толпы была присуща всем сенаторам, всадникам и прочим представителям правящих классов и привилегированных сословий, ведь их в империи было от силы 200 тысяч против 60–70 миллионов населения, изнывавшего под их гнетом. Необходимость сидеть на крышке такого котла с бурлящими массами не доставляла удовольствия. Отсюда и чувство глубочайшей тревоги, которым проникнуты все дошедшие до нас описания массовых народных сборищ. Власть имущие всегда имели основания опасаться, что те перерастут в нечто большее. И свирепые законы против подстрекателей к мятежу служат лишь подтверждением тому, насколько римские власти опасались любого давления снизу и стремились подавить его в зародыше: «инициаторы мятежей и беспорядков и подстрекатели народа» распинаются на кресте, отдаются на съедение зверям, высылаются на острова — в зависимости от социального положения (Юлий Павел, Сентенции, V.XXII)[53].

Не стоит переоценивать и способность римской армии подавлять восстания местного населения. Легионы были отнюдь не столь многочисленны, как мы, должно быть, часто себе представляем. Они были рассредоточены по внешним рубежам империи для сдерживания напора враждебных варваров извне, и никто не предполагал специально снимать их с позиций для усмирения народного недовольства в глубинке. Привлечение войск всегда оставалось крайней мерой. На все остальные случаи имелась политика государственного террора, смысл которой был четко сформулирован в речи консервативного сенатора Гая Кассия по случаю убийства Педания Секунда: «Этот сброд не обуздать иначе, как устрашением» (Тацит, Анналы, XIV.44).

Императоры полагали всенародную поддержку главным источником легитимности своей власти, но латентный страх перед явлением истинной народной силы создавал в головах правящих классов параллельную реальность. В законах неоднократно упоминается термин faex populi («подонки народа»), а в одном даже предписывается наказывать смертью плебеев, «доведенных нищетой до низости и грязи прилюдного испражнения» (Codex Theodosianus, IX.42.5). Вернемся к толкователю сновидений Артемидору: если приснилось, что возлежишь на навозной куче, то это к добру для богатого, ибо означает грядущее скорое продвижение по службе. Иными словами, править людьми считалось занятием пусть и прибыльным, но грязным и дурно пахнущим. Примечательно и то, что столь презрительное отношение чаще всего распространяется исключительно на городские массы. Еще на закате республики Цицерон употребляет всё тот же эпитет faex populi, предлагая «вычерпать городские подонки и заселить [ими] безлюдные области Италии» (Письма Аттику, I.19).

А вот Ювенал видит первоисточник исходящего от простонародья смрада в тлетворном влиянии Востока: «Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком…» (Сатиры, III.59–65). Далее сатирик долго перечисляет разнообразные пороки и недостатки грязных и плюгавых, зато шустрых и пронырливых греков и сирийцев, завезенных в Рим «со сливами вместе и смоквой» и нахраписто теснящих исконных римлян, попутно отравляя своим зловонием некогда упоительный авентинский воздух. Смею заверить, что с запахами Ювенал не утрирует: простые римляне не имели адекватного доступа к средствам личной гигиены, жили в страшной тесноте при примитивной системе городской канализации и занимались физическим трудом в жарком климате. В общем, эпитеты указывают на что угодно, кроме классовых вопросов.