Бесс-фракиец - [20]

Так для него всё и кончилось.

2. Наместник

Раскаленный воздух колыхался над Александрией словно тончайшая ткань. Квинт Осторий Скапула, префект Египта, мрачным взором окидывал озаренный утренним солнцем город, которым правил, но который даже с годами так и не стал для него своим. Он с ностальгией вспоминал Рим, дворцовую жизнь и битвы на рубежах Империи в бытность свою префектом претория — командиром гвардии Цезаря. Время молодости. Время, которого не вернуть.

К своим сорока трем Квинт достиг пика могущества. Прав был Цезарь — покойный Гай Юлий — лучше быть первым в провинции, нежели вторым в Риме. Этой-то политической заповеди префект в свое время и последовал. Пробыв немало лет главой преторианской гвардии, то есть стоя ближе кого бы то ни было к императору, Квинт в конце концов удалился из метрополии, став наместником Рима в Александрии. Его воле, отождествленной с волей самого Цезаря — ныне здравствующего Октавиана Августа, — подчинялся теперь весь Египет. Богатейший край, поставлявший в Рим львиную долю продовольствия и потому ставший единственной провинцией, подчинявшейся напрямую императору.

Сколько еще лет отведено Квинту управлять этой землей? Ждет ли его следующая ступень к величию, или это — вершина, и дальше ждет одна дорога — вниз? Ответ был ведом лишь богам. Но он твердо знал одно: род Скапула ждало великое будущее. Фортуна была милостива все эти годы. Своими деяниями он заложил надежный фундамент для процветания рода, и подрастающие сыновья вселяли в него еще большую надежду. Старший уже делал заметные успехи, прославляя родовой когномен в походах с великим Варом на северных рубежах Империи. Младший прилежно усваивал науки, обучаемый лучшими наставниками из числа александрийских ученых, и отец прочил ему в будущем карьеру сенатора.

Но все же, как странно… Посреди этих роскошных дворцов и богатых вилл, садов, усаженных плодоносными деревьями и оглашенных голосами диковинных птиц и зверей, среди полей, залитых ласковым южным солнцем, — ему не было покоя. Даже если забыть о множестве сломанных судеб и загубленных жизней, не думать о реках пролитой крови, если сделать вид, что темное прошлое было всего лишь скверным, но мимолетным сном, — даже тогда не покидало его острое ощущение, что всё идет не так. В этом царстве неги и праздных утех его неотступно сопровождало потаенное чувство обреченности, острым мечом висело над головой, трупным ядом отравляло каждый день жизни на юге. Казалось, в любой миг то ли земля разверзнется у него под ногами, то ли небо обрушится на его неприкаянную голову… но и этого не случалось с прославленным префектом провинции. День за днем тянулись серой вереницей без радости и покоя. Он не знал, откуда взялось это чувство. Понимал лишь, что с определенного момента жизнь его круто переменилась.

Да и жизнь ли это теперь? Странное, безвкусное существование. Он был точно наполнен изнутри чьей-то неведомой силой… и голодом. Да, голод сопутствовал ему всюду, становясь всё острее, и заглушить его можно было лишь человеческой кровью. Злую шутку сыграли с ним боги… или, может, собственная алчность и честолюбие подвели его к этой черте? Теперь уже всё равно. Назад пути не было.

Голод едва ли не каждую ночь звал его и увлекал на новую охоту. Голод менял его изнутри и снаружи, отдавая во власть того, кто жил в нем. Полеты по ночному небу, поиски жертвы, кровавые пиршества во мраке — всё это Квинт вспоминал по утрам как жуткий сон. Но в этих снах он был не собой, а кем-то… или чем-то… другим. Насытившись, этот другой прятался, засыпал, не беспокоя Квинта до тех пор, пока не проголодается снова.

Из страха, что этот другой проснется не вовремя, Квинту пришлось внести изменения в собственную жизнь. Скрепя сердце, он удалил от себя своих близких — разумеется, под благовидными предлогами: старшего сына отправил служить, младшего — учиться, а супругу отослал в Рим, выбив от лекарей заключение, что климат африканской провинции ей противопоказан. Теперь его окружали лишь приближенные чиновники, дворцовая стража и личные рабы, не посвященные в тайну своего господина, но и не представлявшие для него никакой особой ценности, если придется принести их в жертву…

Внезапный голос караульного у входа в покои отвлек префекта от мрачных раздумий:

— Посыльный с побережья, господин!

— Пусть войдет, — бесстрастно отозвался Квинт и покинул террасу. Вернувшись в полутемный альков, велел рабу налить себе в чашу прохладной воды из кувшина, покрытого замысловатой росписью. Несколько глотков подарили желанное облегчение от жары.

Не прошло и минуты, как в альков вошел человек в сером сагуме — один из многих шпионов и соглядатаев римского наместника, незаметно снующих по людным улочкам Александрии Египетской — глаза и уши префекта провинции. Вошел — и задержался на пороге, низко, до земли, поклонившись господину.

— Говори! — велел Квинт и мановением руки позволил служителю подойти и встать у стола.

— Тревожные вести с побережья, мой господин: есть верные сведения, что завтра в трех лигах к востоку от Александрии бросит якорь черный корабль, — шпион указал рукой место на папирусной карте, разостланной на широком столе префекта. — Наши люди опознали судно, когда оно выходило из южной гавани Крита, направляясь сюда, и сообщают, что это — пиратская пентера, "Танатос" Бесса Фракийского.