Беспощадный Пушкин - [30]

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

В чем–то можно согласиться с Благим. В чем?

Художники плохо относятся к своим коллегам, если те исповедуют идеалы, на Синусоиде идеалов далеко отстоящие друг от друга. И хорошо — если недалеко.

И вот скажите: вылет вниз с Синусоиды далеко отстоит от ее собственно низа? — И нет, и да. И там, и там — индивидуализм. Следовательно — близко. А с другой стороны, крайний индивидуализм «вылета вниз» изрядно отличается от просто индивидуализма «низа». И художник, приемлющий и то, и другое, кажется довольно широким. Таков пушкинский Моцарт да и сам Пушкин начала тридцатых годов, лишь чуть двинувшийся на Синусоиде идеалов вверх от самого ее низа.

Обратимся теперь к привлеченному Благим стихотворению — «Гнедичу». Гнедич — переводчик «Илиады» Гомера. Об этом — в стихотворении. А идеал Гомера (мы помним по первому разделу и еще убедимся во втором) — на вылете вниз с Синусоиды, идеал сверхчеловеков: боги, герои, которым море по колено и все дозволено. Вживаясь в Гомера, Гнедич, конечно же, как бы пропитался им. И этот идеал субъективно кажется высоким относительно того, что могут себе позволить людишки. Отсюда — «гром небес» «с таинственных вершин», «пророк», «скрижали» и т. п. И отсюда же — другой как бы полюс: «тень долины малой», «жужжанье пчел над розой алой». Есть и на самом деле другой полюс — «на пышных играх Мельпомены». Мельпомена — муза трагедии. А трагедия это все–таки не от Гомера, там другие идеалы. Совсем другие. Так что — по Пушкину — там делает вжившийся в Гомера поэт, Гнедич? — «Он сетует душой». Такого нюанса не замечает Благой. Ведь поэт показан совсем не абсолютно всеядным. Как факт: людишки на своем уровне, по мере возможности тоже тяготеют к разнузданности «в безумстве суетного пира, поющих буйну песнь», а поэт «улыбается». И не чему попало, а — «забаве площадной и вольности лубочной сцены». Достаточно низкому.

Убедитесь во всем сами:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали,

И светел ты сошел с таинственных вершин

И вынес нам свои скрижали.

И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,

В безумстве суетного пира,

Поющих буйну песнь и скачущих кругом

От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.

В порыве гнева и печали

Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,

Разбил ли ты свои скрижали?

О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

Скрываться в тень долины малой,

Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты

Жужжанью пчел над розой алой.

Таков прямой поэт. Он сетует душой

На пышных играх Мельпомены,

И улыбается забаве площадной

И вольности лубочной сцены,

То Рим его зовет, то гордый Илион,

То скалы старца Оссиана,

И с дивной легкостью меж тем летает он

Вослед Бовы и Еруслана.

Вот так же и пушкинский Моцарт со слепым скрипачом. В них есть идейное родство: гуляки. Но все–таки широк Моцарт: по–доброму посмеяться готов над распространением этой идеологии — и в королевской опере, и в трактире. Широк.

1.10

ВОПРОС.

Зачем Пушкин сделал своего Сальери аскетом?

ПРИМЕР.

С а л ь е р и

…Отверг я рано праздные забавы…

… … … … … … …

…мало жизнь люблю.

ОТВЕЧАЕТ В. СОЛОВЬЕВ (1974 г.).

Его аскетизм это не эгоистическая и не альтруистическая, но скорее идеологическая жертва. Он жертвует собой ради идеи. И он знает цену своей жертве, поэтому жертвуя Моцартом, он совершает жертвоприношение уже во второй раз.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

Я согласен, что аскетизм у Сальери ради идеи. Только разве может быть аскетизм эгоистическим?

Эгоизм находится на полюсе парных оппозиций идеалов, он в самом низу нижнего перегиба Синусоиды идеалов. И сродство имеет с жизнелюбием. А самоотверженность — само–отверженность — находится на противоположном полюсе: там, где альтруизм и коллективизм.

Другое дело, что есть вылет с Синусоиды вниз, в суперэгоизм, в сверхчеловеческое и т. п.

И еще иное дело, что человек с, так сказать, нижнего перегиба Синусоиды для исповедующих идеалы, соответствующие любой другой точке Синусоиды, представляется самым безыдейным. Самый злой сатанист выглядит идейным по сравнению с обыкновенным эгоистом, которого сатанист назовет животным и будет почти прав. Сатанист, сверхчеловек, суперэгоист и с собой может покончить ради идеи (Вертер, герои Оссиана), а простой эгоист — никогда.

И Соловьев, наверно, близко к сатанистам и хочет поместить Сальери: «Достоевский в «Бесах» дал вариант этой сверхчеловеческой воли в Кириллове; интересно, что философское самоубийство Кириллова приводит к гнусному убийству Шатова. Взаимосвязь эта дана и у Пушкина, но в одном герое, потому что Сальери — самоубийца не только потенциальный, осьмнадцать лет носящий с собой яд — «последний дар моей Изоры», но и всамделишный, реальный самоубийца. Первое убийство Сальери совершено давно: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп». Первое убийство — убийство музыки, второе, как следствие, — убийство себя, потому что Сальери убил в себе музыку; и третье — убийство Моцарта».

А ведь против кого Достоевский написал «Бесов» и вывел там таких отрицательных героев, как Кириллов? — Против социалистов. (В средней школе при социализме за то Достоевский одно время даже был исключен из программы обучения литературе.) Достоевский сам был социалистом. И его за то сослали. Не из–за ссылки, не из страха — но Достоевский разочаровался в мирском, так сказать, социализме. Разочаровался — ради другого очарования: христианского социализма. И какие бы угрызения совести по отношению к бывшим братьям по борьбе его ни мучили, ему хотелось своих новых врагов поместить как можно дальше от Бога. Ну так кто же дальше от Бога, чем бесы?