Беспокойство - [6]

— За наших отцов и матерей! За скорое возвращение в Советский Союз.

Сергей выпил. Взгляд у него немного затуманился, но на душе полегчало и к разговору потянуло.

— У нас тут больше спортивные занятия да уроки английского языка. Еще верховой езде обучают. И трамбуем стойло на конюшне, буферами от железнодорожных вагонов: тюк, тюк — до седьмого пота…

— Знакомое дело, — подхватил Виктор. — Я сам лихо езжу на лошадях… Ал-ле, ал-ле, оп-па!.. Но вроде бы все это позади. Аж не верится, что отправят… Мне двадцатый пошел… И дома не узнают. А тебе сколько, Серега?

— Восемнадцать.

— Как вымахал, все двадцать пять дашь. В отца пошел, в дядю Колю… Дядя Коля приезжал к нам в Керчь с Анюткой, клопиком таким с косичками… Мне тогда было десять лет.

— Верно! — обрадовался Сергей: до сих пор он никак не мог свыкнуться с мыслью, что перед ним родственник или знающий его семью.

Неожиданно открылась дверь — в комнату вошел Стенбек. Во рту у него дымилась сигарета. Сергей хотел было спрятать бутылку, но шеф приюта поднял руку:

— Не надо… Бог все видит… Аминь!

Не подошел, а как бы подкрался к столу. Облокотившись, с минуту молча тянул сигарету, поглядывая то на Сергея, то на Виктора.

— Братья… Великолепно!

И начал расспрашивать у Сергея о матери, отце, родственниках.

— Не помните, чем болела Анюта?

— Ветрянкой, — вспомнил Сергей.

— Так, так, — оживился Стенбек. — В каком возрасте?

— Еще до школы. Я знаю это по рассказам мамы…

— В детстве ты какой фильм смотрел?

— «Чапаев».

— Так-так. — Он вдруг поднялся, покрутил в руках пустую бутылку и, глядя на Виктора, покачал тяжелой, уже седеющей головой. — Вот так и побеседуйте. Бог все видит. Аминь!

— Вопрос можно? — вдруг спросил Виктор, до сих пор молчавший в своем полукресле.

— Разрешаю.

— Скажите, пожалуйста, который час?

— Вам пора спать! — повысил голос Стенбек. Виктор наклонился к нему и снизу подмигнул шефу:

— Осушить бы еще одну бутылочку, а, господин Стенбек?

— Вы есть испорченный человек!

— Комар муху ударил в ухо… Как в воду смотрел! — Виктор покачнулся и, чтобы не упасть, обнял Стенбека. — Радость ты моя, и вся надежда моя, и отец тоже.

И, отпустив шефа, повалился на стол. На удивление Сергея, Стенбек и на этот раз спокойно протянул:

— Очень жалею, что ты поздно… попал в мой приют. Аминь!

Остановился у двери.

— Я распоряжусь… Господин Венке поговорит с вами, Виктор.

— Ты можешь все испортить! — возмутился Сергей, когда Стенбек оказался на улице.

— Братишка, ты это видел? — помахал Виктор часами на золотой цепочке. — Я их всех обворую. Всех до единого начальника. Они нас отпустят раньше срока. Со мной ты не пропадешь. Пусть приходит Венке, я ему такой же спектакль устрою.

Он пнул ногой упавшую со стола бутылку и, качаясь, начал раздеваться.

— Комар муху ударил в ухо…

Лег в постель, но тут же вскочил и начал рассматривать простыни, одеяло:

— Барахло-то новое! Серега, ша! Деньги будут.

Он еще сидел в трусах и майке. Сергей смотрел на него со своей кровати: широкая грудь, разработаны мускулы, а лицо, шея, слегка вьющиеся волосы точь-в-точь, как у него, у самого Сергея. И глаза такие же, а голос не такой, чуть приглушен. «Пьет, наверное, много».

— Однажды я, братишка, самому черту карманы почистил. Солидный трофей взял: триста долларов и золотой портсигар. А чертом в нашем приюте звали попа «Миряне-христяне», гнусавил по-русски. Бывший белогвардейский прапорщик. Доносчик, каких свет не видел! Вызвал он меня к себе в конторку-келью. «Богохульщик ты, Виктор, и пьешь водку. России вред приносишь». Рядышком сидели мы. Гнусавит и гнусавит. Вот, думаю, балабошка, дай-ка я тебя пощупаю, батюшка. И пощупал. Оказался золотым попом! Потом он на молитве начал заикаться. Заикнется, посмотрит в мою сторону и глазами — морг-морг: де-мол, ну и подлец ты, Виктор, и грабитель…

Рассказывая, он вдруг уснул. А Сергей еще долго лежал с открытыми глазами, все думал о неожиданной встрече, о вопросах Стенбека. «Который уж раз и Стенбек, и Венке спрашивают об Анюте, папе и маме, всем интересуются. Значит, скоро отгремит приютский колокольчик…»

Невысокого роста, но удивительно крепко сбитый, Шредер показался Венке отлитым из металла: все на нем сидело в обтяжку — и джинсы, и ковбойская сорочка, и даже клетчатая кепка, казалось, припаяна к тронутой сединой голове. Но кепку он снял легко, одним движением руки, и бросил ее так, что она пружинисто взлетела к потолку и, повиснув на мгновение, опустилась на переносную вешалку, угодив точно на шпиль. Действительно, артист цирка! С такой же резкостью в движениях Шредер содрал с себя сорочку, с шумом открыл чемодан, надел полосатую пижаму, которая где-то треснула, но Шредер не обратил на это внимания, спросил:

— Шеф у себя? — На лице его играли желваки. — Какого черта молчишь?

— Мери, сходи под душ…

— Что за дурацкая привычка каждого называть Мери! — Шредер все же встал и пошел в ванную комнату. Но вскоре он вернулся в одних трусах. Да, это был человек атлетического телосложения. Венке еще раз позавидовал своему коллеге:

— Зря ты покинул арену цирка.

— Возможно, придется вернуться. — Он придвинулся к Венке и, играя мускулами, выпалил: — Твоя работа ни к черту не годится. Я начинаю подозревать! Проводников ты набираешь! Они нас жестоко предают.