Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - [43]

Но я хорошо знала, что теоретическое понимание необязательно означает взаимопонимание в повседневной жизни. Я очень сомневалась, что кто-либо, не страдающий таким расстройством, может по-настоящему его понять. В конце концов, это наивно – рассчитывать, что другой человек примет тебя со всеми проблемами, как ты об этом мечтаешь. Такое заболевание вовсе не способствует пробуждению эмпатии. Когда беспокойство выплескивалось в гнев, психоз или даже насилие, Ричарду, как и любому человеку, было трудно видеть во мне болезнь, а не жестокость, неадекватность и тяжесть характера. То, что я была не в силах контролировать, для окружающих выглядело пугающе. В такие моменты я не способна адекватно выразить свою боль и отчаяние, а прийти в себя после разрушительных вспышек и жестоких слов еще труднее. Мне было трудно объяснить, а Ричарду – понять эти страшные черные мании с их взвинченными, яростными, дикими настроениями.

Никакое количество любви не способно излечить безумие и победить мрак. Любовь помогает утешить боль, но полагаться на нее – все равно что быть зависимым от лекарства, которое может помочь, а может и нет. Безумие же почти наверняка сумеет убить любовь, особенно когда рука об руку с ним идут недоверчивость, пессимизм, недовольство, абсурдные поступки, а в особенности агрессивность. Грустные, сонные, замедленные депрессии более предсказуемы, их интуитивно легче понять и принять. Тихая тоска не кажется опасной и недоступной для понимания, в отличие от жестокого взрывоопасного отчаяния. С годами опыт и любовь научили нас обоих справляться с маниакально-депрессивным заболеванием. Иногда я со смехом замечала, что невозмутимость Ричарда стоит мне трехсот миллиграммов лития в сутки, и это правда так.

Иногда в разгар жутких разрушительных приступов я чувствовала близость и спокойствие Ричарда и вспоминала удивительные слова Байрона о радуге, которая возникает «надеждой подле смертного одра», и, «над этим мутным бешенством сияя», она остается спокойной:

В мильонах шумных брызг отражена,

Как на Безумие – Любовь, глядит она.

Но любовь если и не панацея, то очень сильное лекарство. Как писал Джон Донн, она не так чиста и абстрактна, как мы представляем, но она терпит, и она растет.

Часть IV Беспокойный ум

Говоря о безумии

Незадолго до того, как переехать из Лос-Анджелеса в Вашингтон, я получила одно из самых неприятных писем в своей жизни. Оно пришло не от коллеги или пациента, а от женщины, которая, увидев объявление о моей лекции, была возмущена, что в ее названии я употребляю слово «безумие». Я, по ее мнению, была глупа и бесчувственна и, очевидно, даже не представляла, каково жить с таким ужасным заболеванием, как маниакально-депрессивный психоз. Она писала, что я очередной медик, готовый карабкаться на вершину карьеры по головам больных. Я была потрясена яростью этого письма и потом долго размышляла о словах, обозначающих безумие.

В языке, который используют для описания и обсуждения душевных расстройств, многое – описательность, банальность, научная точность, стигма – порождает непонимание, смущение, путаницу и постепенное обесценивание привычных слов и фраз. В конце концов, уже невозможно понять, что стоит за словами вроде «сумасшедший», «поехавший», «чокнутый», «помешанный» и стоит ли их вообще использовать в обществе, все более беспокоящемся о чувствах и правах душевнобольных. Нужно ли лишать язык экспрессивных и забавных фраз в духе «выжить из ума», «сдвинуться по фазе», «с печи свалиться», «с дуба рухнуть», «без царя в голове», «крыша поехала» в угоду корректности?

Один из моих друзей попал в психиатрическую больницу после острого приступа мании. Его отправили на групповую терапию, которая была разработана специально для просвещения пациентов, готовящихся к выписке. Там их учили не употреблять выражений вроде «лунатик», «с приветом», «псих», «шизик», «куку» и не позволять этого делать окружающим. Выбор таких слов, говорили им, способствует самостигматизации и бьет по самооценке. Мой друг считал, что такой подход смешон и снисходителен. Но так ли это? С одной стороны, это был достаточно корректный профессиональный совет: подобные выражения, сказанные не с той интонацией и не в том контексте, действительно могут больно задеть. Предрассудки и бесчувственность болезненны. Их использование без всяких ограничений не только ранит, но и усиливает прямую или непрямую дискриминацию больных на работе и в целом в обществе.

Но, с другой стороны, нет смысла рассчитывать, что банальный отказ от выражений, которые существовали в языке столетиями, сильно изменит отношение общества к самому явлению. Это лишь иллюзия простого решения невероятно сложной проблемы, которое, кроме всего прочего, игнорирует важную позитивную роль иронии и юмора. Очевидно, язык для обсуждения душевных расстройств и поведения больных должен быть свободен, разнообразен, умен и достаточно прям. Также очевидно, что назрела необходимость глубоких перемен в том, как общество воспринимает психические заболевания. Дьявол, как всегда, кроется в деталях – в контексте и акцентах. Наука, к примеру, требует предельно точного языка. Слишком часто страхи и непонимание со стороны публики, запросы науки, обобщения популярной психологии и действия правозащитников порождают полную путаницу.