Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - [42]

Я познакомилась с Ричардом Уайеттом на рождественской вечеринке в Вашингтоне, и он оказался совсем не таким, каким я его представляла. Я слышала о нем как об известном исследователе шизофрении, руководителе направления нейропсихиатрии в Национальном институте психического здоровья, авторе более семи сотен научных публикаций и нескольких книг. Но я не ожидала увидеть тогда, у гигантской рождественской елки, красивого скромного мужчину, тихого и обаятельного. Он был не только привлекателен, но и прост в общении, и мы часто разговаривали в последующие месяцы. Спустя почти год после первой встречи я приехала в Лондон, взяв еще один творческий отпуск на шесть месяцев, а затем снова вернулась в Лос-Анджелес – достаточно надолго, чтобы разобраться с накопившимися обязательствами и подготовиться к переезду в Вашингтон. Со стороны Ричарда это были короткие, но очень убедительные ухаживания. Мне нравилось быть с ним. Он оказался не только невероятно умен, но и не лишен воображения и дружеского любопытства. Он был очень открытым и удивительно легким в общении. Уже в самом начале наших отношений я не представляла жизни без него. Я оставила работу в медицинской школе Калифорнийского университета, которую так любила, с глубоким сожалением и не без тревоги за свое финансовое благополучие без постоянной штатной должности. После этого началась длинная череда прощальных вечеринок, которые устраивали для меня коллеги, друзья и студенты. Но в конце концов я уехала из Лос-Анджелеса без особых сожалений. Он никогда не был для меня «городом ангелов», и я была даже счастлива оставить его в тысячах миль позади. Для меня Лос-Анджелес ассоциировался с близостью смерти, утраченным разумом, разбитой жизнью. Хотя сама по себе жизнь в Калифорнии и была для меня неплоха, а иногда даже замечательна, но в тот момент, готовясь к переезду в Вашингтон, я не могла этого оценить. Обманчивый, ускользающий и бесконечно сложный город «земли обетованной» так и остался для меня городом невыполненных обещаний.

Вместе с Ричардом мы переехали в домик в Джорджтауне, чтобы моментально убедиться в том, что было интуитивно понятно с самого начала: более разных людей нельзя и представить. Он был скромен, я была яркой. То, что задевало меня за живое, он часто даже не замечал. Он был спокоен, я вспыльчива; он вникал в суть вещей постепенно, в то время как я остро и мгновенно реагировала и на боль, и на удовольствие. Во всем и всегда он был человеком умеренным, я же была скора и на обиды, и на примирения. Концерты и опера, без которых я не представляла жизни, для него были пыткой, равно как слишком длинные разговоры и отпуск дольше трех дней кряду. Мы были полными противоположностями. Я была переполнена то воодушевлением, то отчаянием, а Ричард, большую часть времени пребывавший в спокойном настроении, не знал, как со мной совладать. Или, еще хуже, воспринимал всерьез мои переменчивые настроения. Он просто не понимал, что со мной делать. Когда я спрашивала, о чем он думает, он никогда не начинал говорить об отношениях, смерти или о нас – вместо этого он рассуждал о какой-нибудь научной проблеме либо же (изредка) о своем пациенте. Ричард относился к науке и медицинской практике с той же страстью, с какой я – ко всем прочим аспектам жизни.

Было очевидно, что не в его характере смотреть в глаза за долгими ужинами и винами и беседовать о музыке и литературе за кофе в ночи. Он вообще не был способен подолгу усидеть на месте, почти не пил, не любил кофе и не интересовался ни хитросплетениями отношений, ни произведениями искусства. Ричард не выносил стихов и не переставал удивляться, как я могу проводить столько времени за бессмысленными прогулками – на выставки, в зоопарк, с собакой (моим милым застенчивым бассет-хаундом по кличке Тыковка), посиделками с друзьями за завтраками и обедами. Но при этом я ни разу не усомнилась в его любви ко мне, как и в своей – к нему. Любовь, как и жизнь, гораздо сложнее и страннее, чем мы способны себе представить. Наши общие профессиональные интересы в медицине, науке и психиатрии были очень сильны, а различия в образе жизни и внутреннем устройстве давали обоим больше независимости, что оказалось чрезвычайно важно и помогало нам оставаться близкими людьми. Жизнь с Ричардом стала для меня тихой гаванью: прекрасным местом, наполненным любовью и теплотой и притом всегда открытым внешним водам. Но, как и до любого убежища, в котором можно найти не только красоту, но и безопасность, до него было непросто добраться.

Когда я – вскоре после знакомства – впервые рассказала Ричарду о своей болезни, он выглядел ошеломленным. Мы сидели в большой гостиной отеля Del Coronado в Сан-Диего. Ричард медленно отложил гамбургер, посмотрел мне в глаза и сказал довольно сдержанно: «Это многое объясняет». Он был удивительно добр. Как и Дэвид когда-то, Ричард стал расспрашивать, как протекает болезнь и как она влияет на мою жизнь. Поскольку он тоже был врачом, то задал много вопросов медицинского толка: каковы мои симптомы при мании, насколько сильны депрессии, были ли у меня попытки суицида, какие препараты я принимала раньше и принимаю сейчас, каковы их побочные эффекты. Как и всегда, он оставался спокойным и понимающим. Какие бы сомнения его ни терзали, ему хватало такта держать их при себе.