Синьора была возмущена.
— Ничего подобного! Разве мало женщин погибло из-за любви? Например, знаменитая Паризина из Феррары? Разве её кровь не вопиет к небу?
Аурелиано Портофино оторопело уставился на свою собеседницу. Он знал о Паризине, хоть это была очень старая история. Сто тридцать лет назад обнаруженная связь Уго Альдобрандино, старшего сына маркиза Феррары Никколо д'Эсте, и Паризины Малатеста, молодой жены маркиза, его мачехи, привела к их казни в казематах замка д'Эсте.
Мессир Портофино пожал плечами.
— Паризина из Дурноголовых? Кого же им винить? Она, что, не знала, что прелюбодеяние — смертный грех? Щенок не ведал, что грешно сквернить отцовское ложе? Если не знали — то о подобных дураках, очевидного не знающих, и говорить не стоит. Если знали — зачем грешили? Распутная глупость — вот что это такое. Малатеста!! Что и взять-то с этого рода, в котором идиотки то влюбляются в братцев собственного мужа, то блудят с пасынками в супружеской спальне? Это даже не распутная глупость, это дурноголовое распутство… Но сути дела это не меняет.
В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.
— Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… — поморщилась она. — Вы и о несчастном Рафаэле злословили…
— Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?
Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.
— Боже, но он же величайший живописец…
— Господь, Творец наш — вот величайший живописец, а не эти, малюющие на сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… «Величайший живописец»! Господь может «и из камней сих Аврааму детей воздвигнути…» Токмо ли паче — этих маляров да новоявленных философов! — Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой антипатией, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. — Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством, предохраняли силы человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!!
— Но разве это ужасное убийство — не поругание Бога? — мрачно осведомилась Дианора Бертацци. — Она имела право жить…
Инквизитор не оспорил это суждение, но веско проговорил, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда — никто не вправе. Совершивший это проклят перед Богом.
Все насупились и помрачнели — Ну да, словно мы очумели…, но никто ничего не сказал.
На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить — на лице проступили багрово-синие пятна. Все молчали. д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.
— «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.
Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьезно и смешно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной Верджилези. Однако, призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулезно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным — во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва на алтаре не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.
Шут мрачно оглядывал толпу, и заметил, что глаза Камиллы Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора Бертацци угрюма, девица Иоланда Тассони почему-то раздражена. Гаэтана Фаттинанти стояла с братом Антонио и временами бросала на него недовольные взгляды. В молчании стояли и герцогини — Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев уехать на богомолье и придворные, после отпевания окружив повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.
Портофино же молчал, и на его лице проступила жестокость палача.
После церемонии шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй — на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarse.
