Бесовские времена - [22]

Но те же поэты и Нерона звали полубогом, и Клавдия величали божественным!

Девица, заметив его, вжалась в стену и смиренно ждала, пока он пройдёт мимо, не поднимая глаз от пола. Это раздражало Чуму. Две недели назад, когда девица ещё и десяти дней не провела при дворе, шут, возвращавшийся с вечернего туалета герцога, неожиданно услышал в коридорном пролёте странную возню и сдавленные крики. В руке Песте сама собой возникла дага, он ринулся вперед и наткнулся на мужчину, свалившего на лестницу отчаянно отбивавшуюся от него женщину. Отчаяние её показалась Чуме непоказным, он отшвырнул насильника вниз по ступеням, но кинжала вслед не метнул: это мог быть и не последний человек в замке, а Грандони не промахивался. Песте поднял плачущую женщину, заметив, что растрепанная куколка и впрямь весьма хороша собой. Негодяй порвал на ней платье и белье, и девица тщетно пыталась прикрыть грудь. Песте узнал Камиллу Монтеорфано и попытался успокоить напуганную девицу. Этими минутами воспользовался насильник: прикрыв лицо плащом, мерзавец удрал. Девица же вместо того, чтобы поблагодарить Чуму за спасение, зарыдала и ринулась к себе.

С того дня на двери синьорины появился лишний замок, она неизменно носила при себе нож, а в замке побывал епископ Нардуччи, час беседовал с герцогом, после чего последний публично обронил, что при обнаружении виновного, тот будет повешен без суда и следствия. Песте же, встретив Камиллу Монтеорфано, поинтересовался, что за негодяй напал на неё? Она не узнала его? Девица обожгла его гневным взором и, не удостоив ответом, убежала. С тех пор, встречая шута в замке, неизменно молчала и отворачивалась. Каково?

Сейчас шут окинул девицу с головы до ног неприязненным взглядом и прошёл вперед по ступеням. На верхней резко обернулся и увидел, как синьорина поспешно, ни разу не взглянув на него, завернула в покои герцогини. Чума поморщился и тут заприметил на площадке у башни Повешенной шестерых мужчин. Это были «перипатетики» — несколько придворных «философов», любящих порассуждать о всякой всячине, собиравшихся там каждую неделю.

Сегодня здесь на несколько часов, что оставались до вечернего приёма у герцога, сошлись секретарь его светлости Григорио Джиральди, сенешаль Антонио Фаттинанти, каноник Дженнаро Альбани, хранитель печати Наталио Валерани, наставник принцесс Франческо Альберти и главный лесничий Ладзаро Альмереджи. Песте редко принимал участие в философских прениях, но его приход никого не удивил. Сам Чума, заметив среди шестерых дебатирующих троих людей подеста, задался вопросом, не ими ли и инспирирован разговор? Он прислушался.

Увы, беседа шла об искусстве.

Григорио Джиральди, длинноносый кареглазый пезарец, высказывался веско и аргументировано.

— Сегодня мы приходим к новому пониманию древних истин! Мы начинаем видеть Бога в мире, мы, наконец, разглядели Его! Бог во всем — в красоте природы, в мощи животных, в силе энергичного мужского тела и изящных мягких очертаниях женской фигуры. Ведь всё это тоже есть создание божие! Мы начинаем разбираться в красоте! Раньше иконописец мало интересовался пропорциями человеческого тела, для него тело было только носителем Духа, но понимал ли он, что женское обнаженное тело тоже символизирует Бога? Нет! У него было только убогое понимание человека как образа Божия, тленного подобия вечного мира. В традиционном жалком понимании человек — это греховное существо, обязанное своей временной земной жизнью доказать право на жизнь вечную, все свои помыслы посвятив любви к Богу. На смену этим примитивным представлениям приходит новое видение, личность человека становится средоточием и целью всякого познания…

Чума против воли усмехнулся, и оказалось, что его усмешка была замечена говорящим.

— Вы смеетесь, мессир Грандони? — надо заметить, что секретарь герцога был довольно высокого мнения об уме шута, к тому же прекрасно знал, что тот — любимец герцога.

— Ну что вы, Григорио, — тут шут заметил, как у парапета за колонной появился Портофино, который, видимо, намеревался дождаться здесь прибытия епископа. — Я просто полагаю, что убогое понимание человека, как образа Божия, должно смениться не только более высоким пониманием красоты энергичного мужского тела и изящных очертаний женского — мышление с глубочайшей свободой и духовным бесстрашием должно устремиться глубже и дальше — к высочайшей цели! Оно должно преодолеть былую аскетическую скованность мышления, оставив мелкую идею Божественности, и смело проникнуть мыслью в сакральные глубины подлинного венца нашего познания — заднего прохода!!

Философы расхохотались, и даже Григорио рассмеялся. Ладзаро Альмереджи едва не свалился со стула.

— Ну, эти глубины я измерял…

— И как? — с живым интересом осведомился шут.

— Сам я, — притворной скромностью заметил мессир Альмереджи, — отличаюсь, как свидетельствует банное сравнение, достаточно значительным средством для исследований. — Песте кивнул, он слышал, что мессир Альмереджи был одарен на зависть многим прекрасным любовным орудием, — и, тем не менее, мой опыт свидетельствует, что вы, мессир Грандони, правы. Мне никогда не удавалось… достать до дна… Колодец бездонен.