Бескрылые птицы - [52]

Рустэм-бея зажала в углу потная груда разнообразнейших человеческих особей. На коленях у него стояла неизвестно чья клетка с двумя симпатичными дубоносами, а в ногах умостился щенок мастиффа, который жевал его новые сапоги из дорогой кожи. Чудно скрючившись, чтобы не подпалить одежду соседей, пассажиры курили, и в спертом воздухе плавно изгибались густые ленты сизого дыма. Попутчики не могли удержаться от соблазна угоститься и угостить соседа едой из котомки и историей своей жизни, жизни родственников, а также тех, кого сами в глаза не видели, отчего в купе образовался разгульный пикник. Древний старик-курд в грязном белом тюрбане, длиннолицый, беззубый и с гипнотическим взглядом, три часа потчевал Рустэм-бея анекдотами на восточном диалекте о Карагиозисе и Темеле, в которых тот не понял ни слова.

В Стамбул ага прибыл в раздражении и распаде. Оба глаза воспалились и покраснели — левый сильнее. На новых сапогах виднелись следы щенячьих зубов, в носу свербило от птичьего пуха. Новый сюртук весь в пыли и измялся, новая красная феска обсыпана табачным пеплом, усы походили на грызуна, который вцепился в верхнюю губу и умер, на брюках пятна слюны, накапавшей изо рта древнего курда, что уснул сидя, зажатый между унылым солдатом и горбатым евреем-портным. В Рустэм-бее крепло подозрение, что затхлая вонь плесени, терзавшая его несколько часов, исходит от него самого.

Дожидаясь на платформе, пока слуги выгрузят багаж, Рустэм разглядывал гомонящую толпу и размышлял, не свалял ли он дурака по-крупному. Он мучился от дурных предчувствий по поводу своей затеи и смутных опасений, что она обречена на провал, — опасений, в которых сам не мог толком разобраться. Но ага знал также свое упрямство и понимал, что раз принял решение, будет ему следовать. Потому-то он и не поддался подозрениям, рожденным слухами, будто Мариора, мать Поликсены, без всяких на то оснований стала причиной смерти его семьи. Слухи — великие искусители здравого смысла, но коль Рустэм однажды решил, что это всего лишь злобные сплетни, поражающие все маленькие города, он твердо держался принятого решения и ни разу не позволил себе соблазниться иной мыслью. Когда кости Мариоры оказались чистыми, он, как и Поликсена, почувствовал себя оправданным, хоть и не верил в подобные христианские предрассудки.

В то время в Стамбуле насчитывалось около ста восьмидесяти постоялых дворов, открытых на деньги мусульманских филантропов, куда можно было прибыть со своей скаткой постели и спокойно отдохнуть в верхних комнатах, пока лошади набирались сил в конюшнях внизу. Некоторые караван-сараи, такие как «Валидех Хан» и «Ени Хан», славились своими двориками с деревьями и фонтанами, кладовыми, которым не страшен пожар, но и самые скромные постоялые дворы были удобны и опрятны. Мебели в комнатах не держали — легче избавляться от блох, вшей и клопов, — и потому проезжающие, даже в столь растрепанных чувствах, как Рустэм-бей, могли расположиться с удобством и быстро восстановить душевное равновесие. Рустэм послал одного слугу договориться с беспризорником, чтобы проводил к ближайшей гостинице, поскольку уже смеркалось, а другого — нанять амбала для багажа. После многочасовых мук в поезде Рустэм решил не брать паланкин, а пройтись пешком и размять затекшие ноги.

В амбалах тогда служили армяне с озера Ван, объединившиеся в артель, чтобы монополизировать доставку грузов. Эти звероподобные мужики могли в одиночку на собственном хребте затащить в гору пианино, причем в самое пекло и без всяких приспособлений, с одной лишь подушечкой. Ходила молва, в которую верили почти все, а распространяли сами амбалы: обрести потребную небывалую силу можно, лишь питаясь исключительно огурцами и водой, что отталкивало чужаков от подобного ремесла.

Благодаря сим внушительным работягам Рустэм-бей вскоре оказался в тихом дворике, где нежно журчал фонтан и сладко пахло фигами. Его отчаянная тоска по чистоте была сродни жажде литейщика, и он направился в примыкавшую к мечети баню, выслав вперед слугу, дабы уведомил банщиков о прибытии важной персоны, которая не любит гомосексуальных предложений. Искупавшись и наведя справки о наклонностях массажистов, он отправился к цирюльнику, чтобы сбрить отросшую за поездку щетину и массажем изгнать ужасы путешествия. Подобно всем цирюльникам, брадобрей развлекал его сплетнями о Султане и придворных подхалимах, а также любезно сообщил надежный способ на целый год избежать укусов насекомых — сказать «Невруз сую»[41] в персидский Новый год. Рустэм-бей вскинул брови — его не переставало удивлять, сколько чепухи преподносится как неопровержимый факт.

32. Черкесская наложница (2)

Несмотря на усердную какофонию собачьих стай, Рустэм-бей спал хорошо, встал рано и позавтракал хлебом с медом, простоквашей и оливками, запив все сладким кофе. Была пятница, и он направился в мечеть рядом с баней, где купался накануне. Рустэм совсем не отличался набожностью и пунктуальным соблюдением религиозных обрядов, но в трудные и решающие моменты у него, как у всех воспитанных в вере, возникало естественное желание заручиться божественной поддержкой. Вероятно, с точки зрения Бога, он походил на тех, кто вспоминает о старых друзьях, когда кончаются деньги, либо когда приятели вдруг становятся знаменитыми или получают влиятельную должность.