Бескрылые птицы - [177]

Выбежав из дома, Каратавук прислушался, но малиновки не услышал. Он поднес к губам глиняную птичку и выдул несколько нот. Над городом поплыла песнь дрозда, очень звонкая и чистая. Каратавук снова прислушался. От гробниц коротко ответила малиновка и смолкла. Дрозд выпустил еще несколько трелей. Малиновка откликнулась с теми же промежутками. Сердце бухало, когда счастливый Каратавук, спотыкаясь о собак и почивавших мулов, ненароком пихая встречных, бежал по узким улочкам, а потом влетел в густые заросли кустарника на склоне холма и остановился, чтобы снова дунуть в свистульку.

Так два друга встретились за валуном, откуда перед тем Мехметчик обозревал город. Они обнялись и расцеловались, награждая друг друга тумаками в спину.

— Ох, дружище! — воскликнул Каратавук, отирая глаза рукавом. — Я уж не чаял тебя увидеть.

— Восемь лет прошло, — сказал Мехметчик.

— Восемь лет, — откликнулся Каратавук.

— Глянь на себя! — усмехнулся Мехметчик. — Чего делал-то, скажи на милость?

Каратавук посмотрел на свои измазанные земляной жижей ноги, будто спрашивая, чем это они занимались.

— Я теперь глину топчу, — сказал он. — Нахожу и вытаскиваю пальцами камешки. Лихо наловчился, с тех пор как мы не видались.

— У вас же какой-то дед этим занимался.

— Помер.

— Жалко.

— Все к лучшему. В конце он сильно хворал. — Каратавук помолчал. — У тебя тоже много перемен, как я наслышан. Из крохи малиновки стал знаменитым Красным Волчарой.

— Просто бандитом, — пожал плечами слегка смущенный Мехметчик.

— Весьма известным.

— Половина баек — вранье. Многое натворили другие, а во всем винят меня с ребятами. Мы и половины не сделали из того, что нам приписывают. И кроме нас, в горах полно бандитов. Кстати, помнишь Садеттина, сына Юсуфа-верзилы?

— Того, что ушел из дома, после того как отец приказал убить сестру? Да, у нас все его помнят.

— Он был главарем, при нем я вступил в банду. Они меня поймали, когда я пробирался домой, и я понял — нужно проситься к ним, ничего другого не светит, пока я в розыске. Кого у них только не было: христиане, евреи, мусульмане, армяне, два араба и даже черный из Эфиопии. Садеттин меня вспомнил, расспросил о городе, о матери, и меня приняли, спасибо ему. Иначе бы, наверное, убили.

— Что с ним стало?

— Смелый он был до безрассудства. Некоторые думали, нарочно сильно рискует, чтобы покончить с жизнью. Он так и не свыкся, что убил сестру и потерял семью, по пьянке лишь о том и говорил. Пьяный он был дурной, и однажды его шлепнул легавый. На площади городка, неподалеку от места, где мы скрывались, он средь бела дня попер на жандарма, только забыл снять с предохранителя пистолет. Пока сообразил, что да как, уже был покойник, а легавый стоял над ним. Потом у нас было еще два главаря, а теперь я верховожу.

— Знаменитый Красный Волк! Просто не верится! Скажи, почему так вышло? В смысле, ты почему смылся и заделался бандитом?

— Трудовой батальон, — ответил Мехметчик. — А ты что, не знаешь?

— Нет. Откуда мне знать? Я только слышал, что ты дезертир, и мне было за тебя стыдно.

— Дезертир? Я бы не сказал. — Мехметчик собрался с мыслями и начал рассказ: — Меня не взяли добровольцем, ты же помнишь, мы вместе пошли, но мне отказали, потому что был джихад, а я христианин, и, помнишь, я жутко расстроился. Ужасно хотелось послужить Султану и империи, но не дали. Меня оскорбили, я до сих пор, как вспомню, обижаюсь. Сильно задели честь… Скоро вербовщики записали всех христианских парней в трудовые батальоны. Пели, дескать, мы послужим Султану и защитим империю от франков, нам поручают важнейшую работу — ну там, мосты и дороги строить, железнодорожные тоннели, причалы и все такое. Мол, будем получать жалованье и питание, все выглядело почетной службой.

— Но не было?

Мехметчик покачал головой:

— Конечно, не было. Обращались, как с рабами. Мы вкалывали от зари до зари, чаще всего без жратвы и воды. Заболеешь, схудится или остановишься передохнуть — бьют, пинают, а то и кнутом. Мы стали скелетами в лохмотьях. Волдыри, язвы, блохи и вши — жуть. Спали вповалку во времянках из тряпок и досок, никаких тюфяков, даже прикрыться нечем, вечно обгаженные от дизентерии, некоторые с кровавым поносом, но все равно — работать!

— Напоминает армию, — заметил Каратавук.

— Но солдат хоть человек, а не раб. Я бы вытерпел, если б не держали за невольника.

— Мы считали войну святой, — сказал Каратавук. — Что и помогало.

— В трудовом батальоне никакой святости, — ответил Мехметчик. — Я сбежал, когда ребят стал косить тиф. Я не хотел так загнуться. И понимал: останусь — кранты, но нельзя так умирать человеку, который хотел быть солдатом и сразиться с врагами империи.

— Многие мои товарищи погибли не от пуль, — сказал Каратавук. — Но мы рабами, пожалуй, не были.

— Ну вот, а я из раба стал бандитом, — горько вздохнул Мехметчик. — Ну хоть от позорища ушел к позору.

— Некоторые тобой восхищаются. Ты ведь знаешь, за сведения, которые помогут тебя поймать или убить, большая награда объявлена.

— Знаю. Это после той истории с губернаторским посланником.

— Большая ошибка — обобрать и пустить в чем мать родила государева человека, не считаешь? Да еще пожелать счастливого пути от Красного Волка. У нас все хохотали, но разве это не дурь?