Бесконечная история - [48]

Правда, бегство вышло все равно не самым удачным. Полет в овраг и сломанная шея в его планы не входили. Зато очнуться и понять, что его то ли не заметили, то ли босс не предупредил своих мальчиков, что мертвая жертва ему все равно нужна, и он все еще лежит на том же месте, было чертовски приятно. Неприятно было выть от боли, садясь на мотоцикл. В последнее время скорость регенерации подводила, и думать о причинах он не хотел. Как и спрашивать у Дока.

Он с трудом вылез из душа и, накинув халат, вернулся к зеркалу. Нужно было разобраться еще с парой неприятных мелочей. Например, со свалявшимися в какой-то адский колтун волосами на затылке, слипнувшимися от крови и комков глины из оврага. Вот им душ, к несчастью, не помог.

Из зеркала на него смотрел человек, глядя в глаза которого, он готов был согласиться со всеми, кто главным эпитетом к его имени считал «безумный». Тонкая паутина страха начинала затягивать сознание. Когда героиновый наркоман успел превратиться в адреналинового? Когда он начал ловить с этого кайф, сравнимый даже не с героиновым кумаром. Сравнимый с тем, что он чувствовал когда-то (или это был уже не он? Или еще не он?..) давно, когда сознание еще заполняло кружевное плетение слов. Вот только откат теперь был страшнее. Пальцы дрожали, виски ломило, а от боли в ноге хотелось выть. Док бы списал все на нервы. Сказал бы, что вся эта боль существует только в его фантазиях. Только в таком случае приходилось признать, что эти фантазии затягивали его все глубже и глубже. Что безумие уже не было игрой. Хотелось забиться в угол, стать меньше настолько, насколько это вообще возможно. Растворится в темноте и тишине, унеся с собой, прочь из этого мира, свое проклятье.

Две таблетки, глоток воды из-под крана. Нет, он не врал Доку, просто не смог бы. Никаких наркотиков, почти никакого алкоголя. А обезболивающее не в счет. Доктору нужен яркий, горящий Байрон, способный втянуть в нелепую авантюру, способный ночи напролет, в компании бутылки вина, болтать без умолку. Или просто молча быть рядом, но все равно гореть. А в нынешнем состоянии все, на что он способен — рухнуть на кровать и забыться беспокойным сном.

Но пока о сне не могло быть и речи. Когда Док проснется, на происходившее ночью (или уже утром?) не должно было остаться и намека. Значит, в первую очередь, нужно было разобраться с волосами и пакетом…

Лист шестой

Митос со вздохом потянулся и попытался встать со служившего ему постелью дивана. Осознания Зова и ощущение чьего-то тела на полу под ногами прорвались во все еще сонный разум одновременно. Взглянув на пол, Старейший с трудом удержался от желания то ли рассмеяться, то ли проматериться. Байрон с обвязанной полотенцем головой, в халате и… и черт его дери, в сапогах, дрых на полу возле дивана. С одной стороны, бесспорно, радовало, что это чучело доползло до дома и, судя по всему, даже до душа. С другой, место для сна поэт выбрал, мягко сказать, не самое удачное. К тому же очень слабо верилось, что причиной такого выбора места, да и вида, был просто тяжелый день.

Митос свесился с дивана и потянул за край полотенца:

— Милорд, вы не будете так добры, что хотя бы позволите… Мать твою! Байрон, какого черта?!

Прическа поэта напоминала творение пьяного да к тому же слепого коновала. Назвать того, кто это сотворил, парикмахером язык не поворачивался. Непривычно коротко подстриженные волосы были неровными и торчали клоками в разные стороны.

Байрон, сев, с трудом пытался сфокусировать взгляд на Митосе:

— Док… Можно было просто переступить, дружище…

Остатки хорошего настроения Старика потихоньку вылетали в трубу:

— Мне повторить вопрос? До какого состояния нужно было нажраться, чтобы это сотворить?

Байрон тяжело вздохнул, прощаясь с последними надеждами на сон:

— Тебе говорили, что ты пессимист? Нажраться… Док, я возвращался ночью, не справился с управлением и улетел в канаву. Разбил свою и без того больную голову, а до кучи перемазался в глине. Надо было что-то делать с колтунами, а на большее я был не способен. Прости, но парикмахерский талант в число моих достоинств не входит.

Митос опустил на диван полотенце, которое все это время комкал в руках, и прикрыл глаза. Наверное, он никогда уже не сможет не искать в поступках этого мелкого пакостника тревожные звоночки. Хотя зарекаться было нельзя. Никогда — редкое слово в лексиконе человека, которому больше пяти тысяч лет. Тем более что версия Байрона звучала убедительно и вполне реалистично. Поэт тем временем перебрался с пола на диван и, усевшись рядом, с выражением вселенской скорби на лице ощупывал свою голову:

— Но в одном, мой милый мудрый Док, ты прав — я выгляжу как последний урод. Как парижский клошар, которого заели вши и измучил лишай. Док, я ужасен.

Маклауд бы, наверное, принялся жалеть парня, но Митоса что-то в этой речи смущало…

— Док, я ничтожен. И только ты в силах мне помочь…

О да, любимая песня этого гениального спекулянта. А еще эгоиста, нахала, беспардонной скотины и… и, пожалуй, худшего на свете парикмахера.

— Намек понят, — Митос со вздохом поднялся с дивана. — Ножницы оставил в ванной? — Байрон молча кивнул. — Наблюдать это убожество выше моих сил.