Бесики - [6]

Анна остановилась у Анчисхатской церкви, перекрестилась и поцеловала икону, помещённую в нише. Младшая Анна — Анико и спутницы последовали её примеру. Потом все опять попарно продолжали путь к площади.

Старший приказчик ага Ибреима поспешил приветствовать сестру царя Ираклия. Опустившись на колени, поцеловал подол её платья и повёл её и придворных дам к тюкам, у которых хлопотали караванщики.

Анна больше интересовалась тканями, хотя осматривала внимательно и остальные товары. Перед ней развернули английские цветные сукна, венецианский шёлк, стамбульский бархат, златотканую парчу и персидские шёлковые цветные ткани самых разнообразных оттенков.

Анна прикидывала, какие из них идут внучке. Лицо тринадцатилетней девочки вспыхивало то алым, то золотистым оттенком от струящегося шёлка. Внучка являлась как бы зеркалом, в котором Анна видела своё отражение.

Вдруг Анико зарделась, чуть повела плечом и, опустив длинные ресницы, смущённо стала перебирать развёрнутую перед ней ткань.

Анна невольно оглянулась.

К ним подходили Давид и Бесики.

Анна взглянула на Анико, и у неё кольнуло в груди. Новое препятствие становилось на её пути. Правда, судьба внучки находилась в её руках, но неведомый голос опять шепнул, что время её любви минуло!

«Нет, не минуло!» — упрямо ответила Анна.

Она любезно улыбнулась друзьям, протянула руку Давиду, потом, несколько замедлив, Бесики. Когда губы Бесики коснулись её руки, по всему телу её пробежала дрожь. Анна шутливо пожурила Давида за то, что он уже несколько дней не показывался во дворце: ведь он обещал ей подробно рассказать о Петербурге, а теперь как будто нарочно исчез.

Давид оправдывался тем, что все эти дни был занят инженерным делом, и в свидетели привёл Бесики.

— Будь она здесь, тогда, наверно, вы были бы нашим постоянным спутником, — с улыбкой сказала Анна Давиду.

Давид провёл рукой по усам и отвёл глаза. Анна намекала на дочь Ираклия, принцессу Тамару, которая в то время была в Телави.

Давид в Петербурге получил письмо с известием, что царь Ираклий дал своё согласие на его брак с Тамарой. До этого Ираклий отказал в руке дочери ахалцихскому паше и владетелю Хунзаха, которые надеялись, женившись на принцессе Тамаре, породниться с Ираклием. Среди детей Ираклия Тамара и Леван отличались красотой и талантливостью. Тамара прекрасно знала философию и богословие, изучила русский и французский языки, говорила по-персидски и по-армянски. Ираклий решил выдать её замуж на родине за близкого ему человека, хотя этот выбор окончательно поссорил его и с ахалцихским пашой и с владетелем Хунзаха. Поэтому Анна относилась к Давиду уже по-родственному и вела с ним непринуждённую беседу, бросая время от времени косой взгляд на Бесики. Но тот не обращал никакого внимания ни на придворных дам, ни на Анико, которая прижалась, как обиженный ребёнок, к жене именитого купца Пиралашвили.

— Чем ты удручён, Бесики, почему не развлекаешь дам? — обратилась к нему Анна.

Она радовалась в душе, что Бесики даже не взглянул на её внучку: значит она его вовсе не интересует.

Бесики поднял глаза на принцессу и вздрогнул. Взор Анны смутил его: так смотрели на него влюблённые женщины, такими глазами встречала его Гульнар.

Бесики растерялся. Смущённо улыбаясь, он собрался ответить, но Анна потушила сверкнувший взор и вновь обратилась к Давиду:

— Хочу посмотреть на греков. Многое я слышала о былом величии их страны, ныне угнетаемой турками.

Мы, ваша светлость, тоже пришли посмотреть на этих переселенцев, — отвечал Давид. — Мы пойдём с вами, если разрешите.

— Лучших спутников у меня и быть не может.

Все направились к грекам, расположившимся на берегу Куры. Впереди шла принцесса Анна, за ней Давид и Бесики. Придворные дамы окружили Анико.

Греки, разбив палатки у реки, развели костры. Женщины готовили обед, мужчины, отдыхая, полулежали под тенью шатров. Некоторые из них курили трубки. Греки не обращали никакого внимания на любопытных горожан, которые галдели, окружив палатки. На греках-мужчинах были турецкие шаровары; тесно охватывавшие икры и бёдра, шаровары свисали ниже спины, как огромные курдюки. Женщины носили шаровары, доходившие до пят, и странные головные уборы наподобие опрокинутых цветочных горшков.

Известный кулачный боец и песенник, ткач Дарчия, толкнул локтем стоявшего с ним рядом кожевника Казара:

— Эй, видишь, и мясник Мелко здесь, он может подумать, что у греков на самом деле курдюки, и срежет их.

Его слова вызвали взрыв хохота.

У крайнего шатра дети обступили безбородого, как евнух, грека, у которого на плече сидела маленькая обезьянка. Зверёк испуганно моргал глазами и крошечными пальчиками водил по голове хозяина, ища паразитов. Какая-то девочка протянула греку горсть изюма для обезьянки.

— Ай якши, чох якши![1]— по-турецки сказал грек и поднёс изюм обезьяне.

Дети завизжали от восторга. Каждое движение обезьяны вызывало у них смех. Но громче всех в толпе хохотал, вернее ревел, как осёл, высокий разиня Гига.

— Ребята, что за диковина?

— Удивился, словно беса увидел.

— Это не бес, а обезьяна.

— Узнал своего брата?

Гига рассердился и грозно замахнулся на кого-то.