Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении души в различных вопросах духовной жизни - [101]

Одна из моих родственниц, ехавшая со мной, на грех, ни разу не была у старца и не веровала ему и еще на дороге по­спорила с другой, что она старца ни о чем не будет спраши­вать, а только посмотрит на него из любопытства. Приехав в Оптину, мы пошли к батюшке. Был вечер. Старец не позвал нас к себе в келью, а вышел сам на общее благословение. Взглянув на меня, он сказал: Аще поспите посреде предел, кри­ле голубине посребрене, и междорамия ея в блещании злата (Пс. 67, 14). Я стояла перед старцем испуганная, в сильном смущении. Не понимая значения слов псалма, я еще больше смущалась. Протолковывала я их себе так: всем кажусь я хо­рошей, как бы посеребренной, а внутренний мой человек ужасный. Потому я пришла совсем в отчаяние. Едва дожда­лась я утра, в надежде остаться со старцем одной, но не тут-то было. Придя к старцу, все мы сидели, ждали, но батюшка нас не брал. День был субботний. Старец и сам готовился к принятию Святых Христовых Таин и других, готовившихся к служению, должен был исповедовать. Дожидались тут испо­веди покойный архимандрит (Исаакий) и еще некоторые иеромонахи.

Во втором часу старец позвал нас к себе всех вместе и на нашу просьбу взять по одной сказал: «Не могу». Даже та, ко­торая спорила, что ни о чем не будет старца спрашивать, горько плакала перед ним и просила принять ее одну, но ба­тюшка отказал всем нам за недосугом. Оставаться же нам еще на некоторое время в Оптиной было нельзя. Лошади уже на­няты были обратно. Да и мы все уехали в Оптину потихоньку от своих мужей — они этого не знали, и потому надо было уезжать. Я решилась спросить батюшку при всех о своем письме, получил ли и прочел ли он его. Батюшка мне отве­тил: «Нет, не читал». Но старец так мне это сказал, что я опять попросилась, ради Господа, взять меня одну, хоть на минутку. Батюшка глубоко взглянул на меня и сначала как бы поколебался, но потом, махнув рукой, сказал: «Нет, не возьму». Я должна была ехать домой, не занявшись с батюш­кой. Большего для меня наказания не могло быть. В первый раз старец по приезде моем не взял меня одну.

Мы уехали в ночь. К счастью моему, дорогой мои все спа­ли, и было темно, и потому я вволю наплакалась. Приехав домой, я еще написала батюшке. А через неделю под предло­гом 7 сентября31, скитского праздника, опять к нему приеха­ла, удивив своим скорым приездом оптинских моих знако­мых. Но и тут не сразу сказала я батюшке всю правду.

Сначала я выпросилась у него готовиться к причастию Свя­тых Таин, затем, по обычаю, исповедалась, но и опять промол­чала, отложив до вечера. Батюшка сам мне ничего не сказал. Но вечером, накануне причастия, после вечерни пошла уже я к нему с полным решением все высказать. Войдя в хибарку, я тут встретила отца Иосифа и попросила его довести меня до старца. Батюшка Иосиф повел меня прямо к нему. Никогда старец не принимал меня так, как в этот раз. Он сидел на краю своей постельки, и когда я вошла, он протянул ко мне свои ручки и так ласково, ласково отечески принял меня. Когда же я бросилась к нему, он с безпокойством спросил меня: «Что с тобой?» Я сказала, что не буду приобщаться, не высказав ему все, что со мной случилось. На мои слова батюшка сказал: «Ведь я же тебе, дураку, говорил несколько раз — скажи, что у тебя там. Чего же ты не слушалась и молчала? Ведь ты замуча­ешься, если не будешь мне говорить всего». Тут он мне объяс­нил, как надо разбирать помыслы и на некоторые из них не обращать внимания. О словах же, сказанных мне из Псалтири и так меня смутивших, батюшка предварительно спросил меня, как я их поняла, а потом сам, вероятно желая меня утешить, своеобразно протолковал их мне так. Взяв меня тихонько за плечи, сказал: «Они значат, что когда у нас с тобой вырастут крылушки, тогда шейка у нас будет золотая, как у голубка». Так, утешив меня, батюшка отпустил. С какой радостью я на другой день приобщилась Святых Христовых Таин!

Отпуская меня в этот раз из Оптиной, батюшка подарил мне свой беленький халатик (балахон). Только приказал сво­ему келейнику дать мне его из черного белья, самый грязный и самый рваный. Сам надел его на меня и, смотря на рваные рукава, сказал, смеясь: «Ну, ты их как-нибудь подшей себе». Он и теперь у меня хранится таким, каким я приняла его из рук старца, как святынька.

Между борющими меня искушениями было еще одно. Стал нападать на меня в хибарке неодолимый сон. Приду к батюшке, сижу и сплю. Засплю и забуду, что сказать ему. Во­обще же я от природы никогда не была сонливой. Приехав с дочерью к старцу на короткий срок, я пропустила первый раз. Когда он меня брал, не занялась с ним как следует и от усталости, и от искушения продремала у него. И записка была в кармане, но она была не вынута и не прочтена. Родной же батюшка в первый день меня звал, на другой, последний мо­его в Оптиной пребывания, не звал. А дочь моя занялась и была отпущена совсем. К вечеру я стала волноваться: ну как если старец не возьмет меня, и стала к нему проситься. В деся­том часу вечера, уже перед отпуском всего народа, батюшка по­звал меня, но не одну, а с дочерью. Когда я стала перед ним на колена, он обернулся ко мне и сказал: «Спите и почивайте, покойной вам ночи». Я испугалась: «Родной мой батюшка! Оставьте меня одну хотя на минутку — я ничего вам не сказа­ла». Батюшка оставил. В келье его горели лампадка и малень­кая восковая свечка на столике. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а за­тем прибавила: «Батюшка! Что сказать вам еще? В чем пока­яться? Забыла». Старец упрекнул меня в этом. Но вдруг он встал с постельки, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на середине своей кельи. Я невольно на коленах по­вернулась за ним. Старец выпрямился во весь рост, поднял головку и воздел руки свои кверху как бы в молитвенном по­ложении. Мне представилось в это время, что стопы его отде­лились от пола. Я смотрела на освещенную его головку и на личико. Помню, что потолка в келье как будто не было — он разошелся, а головка старца как бы ушла вверх. Это мне ясно представлялось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующие слова: «Помни, вот до чего может довести покая­ние. Ступай!» Я вышла от него, шатаясь, и всю ночь горько проплакала о своем неразумии и нерадении. Утром рано нам подали почтовых лошадей, и мы уехали. При жизни старца я не смела никому рассказать этого. Он мне раз навсегда запре­тил говорить о подобных случаях, сказав с угрозой: «А то ли­шишься моей помощи и благодати». Теперь же, после кончи­ны старца, в прославлении имени его записываю