Беседы со Сталиным - [52]

Даже сегодня мне не ясны мотивы, которые заставляли Сталина идти против восстания в Греции. Может быть, он рассуждал, что создание на Балканах еще одного коммунистического государства – Греции – в условиях, когда даже другие не были надежны и подчинены, едва ли может отвечать его интересам, не говоря уже о возможных международных осложнениях, которые принимали все более угрожающие очертания и могли если не втянуть его в войну, то поставить под угрозу уже завоеванные позиции.

Что же касается усмирения китайской революции, то здесь он, несомненно, руководствовался своим оппортунизмом во внешней политике, но и не исключено, что он предвидел будущую опасность для своей собственной работы, для своей собственной империи со стороны новой коммунистической великой державы, особенно потому, что не было никаких перспектив внутренне подчинить ее. В любом случае он знал, что каждая революция просто в силу своей новизны становится также отдельным эпицентром, формирует свое собственное правительство и государство, и именно этого он опасался в случае с Китаем. Тем более, что речь шла о феномене, который был столь же значителен и важен, как Октябрьская революция.

Дискуссия начала утрачивать накал, и Димитров упомянул о развитии дальнейших экономических отношений с СССР, но Сталин опять оборвал его:

– Об этом мы будем говорить с объединенным болгаро-югославским правительством.

На жалобу Костова, касающуюся несправедливости соглашения о технической помощи, Сталин ответил, чтобы он представил бумагу – «записочку» – Молотову.

Кардель спросил, какую следует занять позицию в отношении требования итальянского правительства о том, чтобы Сомали была передана под его опеку. Югославия была не склонна поддерживать это требование, но Сталин имел противоположную точку зрения, и он спросил Молотова, может ли быть дан ответ на этот счет. Он мотивировал свою позицию так:

– Когда-то короли, когда они не могли прийти к согласию в отношении награбленного добра, отдавали спорные территории своему самому слабому вассалу, чтобы они могли отхватить их у него позже в какой-нибудь подходящий момент.

Незадолго до конца встречи Сталин не забыл замаскировать действительность – свои требования и приказы – Лениным и ленинизмом. Он объявил:

– И у нас, учеников Ленина, тоже были расхождения с самим Лениным, и даже по каким-то вопросам мы ссорились, но потом все это мы обговаривали, определяли наши позиции – и шли вперед.

Встреча продолжалась около двух часов.

На этот раз Сталин не приглашал нас на ужин к себе домой. Должен признаться, что из-за этого я ощутил какую-то печаль и пустоту, настолько во мне все еще была сильна человеческая, сентиментальная привязанность к нему.

Я ощущал холодную пустоту и горечь. В машине попытался выразить Карделю свое негодование от встречи, но, будучи подавленным, он дал мне знак оставаться спокойным.

Это не означает, что мы были несогласны друг с другом, просто мы реагировали по-разному.

Насколько велико было замешательство Карделя, стало особенно ясно на следующий день, когда они привезли его в Кремль – без объяснений или каких-либо церемоний, – для того, чтобы подписать с Молотовым договор о консультациях между СССР и Югославией, а он поставил свою подпись не там, где нужно, и надо было ставить ее снова.

В тот же самый день, в соответствии с соглашением, достигнутым ранее в приемной у Сталина, мы отправились на обед к Димитрову – для обсуждения соглашения о федерации. Мы делали это механически – из чувства дисциплины и авторитета Советского правительства. Беседа была краткой и апатичной с обеих сторон; мы согласились в том, что свяжемся друг с другом, как только прибудем в Софию и в Белград.

Конечно, все это сошло на нет, потому что месяц спустя Молотов и Сталин в своих письмах начали подвергать нападкам югославское руководство, встретив в этом поддержку болгарского Центрального комитета. Федерация с Болгарией оказалась ловушкой с целью расколоть единство югославских коммунистов, ловушкой, в которую ни один идеалист не захотел больше совать свою голову. Хотя создавалась видимость того, что мы едины, это было прелюдией к тому, что должно было наступить позже, к открытому расколу между Советским Союзом и Югославией, который произошел в июне 1948 года.

От той встречи с болгарской делегацией в моей памяти сохранилась любезность, почти доброта в отношении нас со стороны Костова. Это было тем более необычно, что в высоких кругах югославских коммунистов он считался оппонентом Югославии и по этому же признаку человеком советским. Тем не менее он также выступал за независимость Болгарии и поэтому с недовольством смотрел на югославов, считая, что они были главными приспешниками Советов, и даже склонялся к тому, чтобы Болгария и ее коммунистическая партия подчинялись сами себе. Костов впоследствии был расстрелян по ложному обвинению в том, что он состоял на службе Югославии, тогда как югославская печать не переставала критиковать его, так сказать, до последнего дня – таковы были недоверие и непонимание под тенью Сталина.

Именно тогда Димитров высказался об атомной бомбе, а потом как бы мимоходом сказал, провожая нас со своей виллы: