Беседы об архивах - [56]

Польская исследовательница этой проблемы Ц. Бобиньска пишет: «Из всех форм и проявлений общественной жизни наименее равномерно отражена в источниках история общественного сознания и общественной психологии. Чаще всего мы вынуждены искать свидетельства об этом в произведениях литературы и искусства исследуемой эпохи».

Понятно, как помогают заполнению этих пробелов материалы личных архивов. Ваше отношение, неминуемо отражающееся в дневнике, преобразует все факты, попадающие в поле вашего зрения, делая их ценными и для социолога, и для историка.

Напомним к тому же, что источниковедческая ценность дневника, как и любого документа, — категория подвижная. Путь науки безостановочен, в ней не может быть момента подлинного и окончательного установления иерархии имен и явлений, документа, навсегда отодвинутого в темный у юл исторического внимания.

В большинстве случаев человек плохо представляет себе степень ограниченности человеческой памяти и потому, стремясь в дневнике своем зафиксировать то, что как ему кажется, он может забыть, он не упоминает о том, что, как он уверен, забыть не может. Между тем известны случаи, когда за давностью лет люди забывали даже свое авторство. Разительные примеры этого рода приводит С. Рейсер в своей книге «Палеография и текстология». И. Репин, приглашенный для удостоверения аутентичности приписывавшейся ему картины, «долго ее рассматривал, сидя в кресле, наконец встал и сказал: «Не знаю, не помню, писал я эту картину или нет».

Н. Чернышевский, составляя по возвращении из ссылки в 1888–1889 годах списки своих статей, против знаменитой своей рецензии на «Детство и отрочество» Л. Толстого (где сформулирован был среди прочего ныне известный всем школьникам его тезис о «диалектике души» как характерной особенности художественной манеры молодого писателя) написал — «едва ли».

«К счастью, — прибавляет к этому автор книги, — сохранился автограф и список, составленный им же в 1861 году, где эта рецензия значится».

О неустойчивости человеческой памяти, о склонности ее невольно переиначивать события писал замечательный знаток документа Ю. Тынянов. Рассказывая о том, каким образом строится историческим романистом жизнь его героя — лица, реально существовавшего — он рисовал воображаемую встречу с ним: «Если бы вам довелось с ним встретиться, мог бы произойти такой разговор: — Ну, это совсем, кажется, не так было.

Вы напутали.

— Но ведь вот ваше письмо об этом.

— Да, в самом деле. Как странно!

А вот относительно того, на чем вы не настаиваете, что вы выдумали, может случиться, что человек тряхнет головой и неожиданно пробормочет:

— Да, вспоминаю.

Ведь много времени прошло».

Такой эксперимент доступен каждому. Попробуйте через неделю после события или разговора записать то, что запомнилось, и покажите другим очевидцам.

Сразу обнаружатся резкие разногласия. Один решительно отрицает, что красноречивые слова, записанные вами, были произнесены в разговоре; другой — «слышал их своими ушами», но так же решительно настаивает, что принадлежат они не тому лицу, которому вы их приписали, третий громко удивляется богатству вашей фантазии и уверяет, что лицо это при разговоре вовсе не присутствовало, да и разговор-то, кажется, шел совсем о другом…

Потому дневник как источник оказывается предпочтительнее мемуаров, написанных много лет спустя, — так же, как и письмо, написанное по горячим следам события; потому же человек, ведущий дневник, должен взять себе за твердое правило делать записи в тот же день, не надеясь даже на завтрашнюю свою память, тем более не откладывая фиксацию события на недели и месяцы, иначе дневник ваш приобретет уже, в сущности, характер источника иного рода — мемуаров.

…Человек, приступающий к писанию дневника, встретит немало препятствий — и внешних, и внутренних.

Множество предупреждений о трудностях дневниковой формы и самой затеи дневника со всех сторон услышит он, и среди них различимы будут и самые авторитетные голоса.

«Попробуйте записать точно даже вчерашний разговор с другом, испытующе предлагает Ю. Тынянов в малоизвестной его статье 1931 года «Мое ремесло историка литературы…». — Вы поразитесь, как непохоже это выйдет. Исчез вкус — исчезла интонация, правдивая запись кажется фальшивой».

Л. Толстой, приступая к своей «Истории вчерашнего дня», пояснял: «Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня. Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя темных, неясных, но не менее того понятных душе нашей, проходит в один день. Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга и такая, что недоставало бы чернил на свете написать ее и типографщиков напечатать». Недаром «История вчерашнего дня» так и осталась незаконченной, а для осуществления задачи, в ней поставленной, понадобилось еще более чем полвека напряженнейшей творческой работы; «Описание одного дня оказалось вещью, которую невозможно кончить, — писал один из проницательнейших историков русской литературы Б. Эйхенбаум. — Отсюда пошло и его «Детство», и полное собрание его сочинений».