Бес в крови - [4]

— Боюсь все же, что это производит на него слишком сильное впечатление, — сказала мама отцу.

— Ну что ты, — ответил он, — мало кто так же бесчувствен. Он может смотреть на что угодно, кроме кролика, с которого сдирают шкурку.

Отец ответил так затем, чтобы я остался. Он-то знал, как я потрясен. Я же чувствовал, что и он потрясен не меньше моего. Я попросил его посадить меня на закорки, чтобы было лучше видно. На самом-то деле ноги перестали держать меня — еще немного, и я потерял бы сознание.

Теперь перед домом оставалось десятка два человек, не больше. Заиграли горнисты. Это был сигнал к началу факельного шествия.

Внезапно множество факелов осветили дом с сумасшедшей на крыше. Впечатление было такое, словно к мягкому свету рампы добавилась магниевая вспышка, дабы увековечить новую театральную звезду. И тут, взмахнув на прощание руками и, наверное, думая, что настал конец света или просто что ее сейчас схватят, безумица бросилась с крыши, при падении налетела на навес над входом — послышался ужасающий грохот, навес раскололся — и распласталась на каменных ступенях крыльца. До сих пор, хотя в ушах у меня гудело, а мужество то и дело покидало меня, я все же как-то держался. Но, услышав крик: «Она еще жива!», без чувств свалился с отца.

Когда я очнулся, он повел меня на берег Марны. Мы долго молча лежали там в траве.

По дороге домой мне показалось, что за решеткой соседского сада бродит белый призрак служанки! Но то был папаша Марешо в ночном колпаке: он вышел поглядеть на ущерб, причиненный его навесу, черепице, лужайкам, цветникам, крыльцу, а также репутации.

Я так долго остановился на этой истории потому, что она лучше всего позволяет понять необычность военного времени и то, насколько меня, в большей степени, чем внешняя, колоритная сторона вещей, трогала и потрясала присущая жизни поэзия.

* * *

До нас доносилась канонада. Сражение шло где-то под Мо. По слухам, в пятнадцати километрах от нас возле Ланьи взяли в плен уланов. Тетка рассказала о своей подруге, с первых же дней войны закопавшей в саду часы, коробки с сардинами и разную утварь и сбежавшей из дому; наслушавшись всего этого, я стал просить отца придумать что-нибудь, чтобы в случае бегства взять с собой наши старые книги: больше всего я боялся потерять их.

И вот наконец, когда мы приготовились бежать, газеты оповестили всех, что в этом нет нужды.

Мои сестры стали носить в Ж. корзины с грушами для раненых. Они придумали способ — пусть жалкий, — как наградить себя за рухнувшие надежды. Когда они добирались до Ж., корзины были почти пусты.

Мне предстояло поступить в лицей Генриха Четвертого, однако отец предпочел еще год подержать меня дома. Единственным моим развлечением в ту суровую зиму было наведываться к продавщице газет, чтобы не упустить «Пароль» — субботнюю газету, которая мне очень нравилась. Поэтому по субботам я никогда не залеживался в постели.

Но вот пришла весна, а с ней и пора шалостей. Под предлогом сбора пожертвований я несколько раз, вырядившись по-праздничному, прогуливался с девочкой. Я держал кружку, она — корзину со значками. На второй раз друзья научили меня пользоваться предоставленной мне свободой. Мы с моей напарницей старались утром собрать как можно больше денег, в полдень отдавали выручку председательнице благотворительного комитета и весь день резвились на склонах Шенневьерских холмов. Кроме того, у меня появился друг — брат этой девочки. Впервые я нашел общий язык с мальчиком, таким же ранним в своем развитии, как я; он даже восхищал меня своей красотой и нахальством. Нас объединяло и еще сильнее сближало презрение к нашим ровесникам. Только себя считали мы знатоками в житейских делах, достойными внимания женщин. Одним словом, мужчинами. К счастью, нам не грозила разлука. Рене уже учился в лицее Генриха Четвертого, мне предстояло туда поступить, сразу в третий класс, где учился и он. Он не должен был изучать греческий, но ради меня пошел на эту величайшую жертву — убедил родителей, что ему это необходимо. Так мы могли бы совсем не расставаться. Но поскольку он уже пропустил год изучения греческого, ему пришлось посещать дополнительные занятия. Родители Рене, в прошлом году уступившие его настойчивым упрашиваниям разрешить ему не посещать уроки, теперь вообще перестали что-либо понимать. Они усмотрели в этом результат моего положительного влияния, и если других товарищей Рене они едва выносили, то ко мне единственному относились с одобрением.

Впервые ни один день каникул не был мне в тягость. Я понял: никому не дано перепрыгнуть через свой возраст, и мое опасное презрение растаяло как лед, — и это меня устраивало, — стоило появиться сверстнику, которому было до меня дело. Наши шаги навстречу друг другу наполовину укоротили путь, который предстояло преодолеть гордости каждого из нас.

С момента моего появления в лицее Рене стал для меня незаменимым гидом.

С ним все было в радость: я, не любивший ходить, теперь дважды в день проделывал путь между лицеем и Бастильским вокзалом, где мы садились на поезд.

Так пролетело три года: мы только и жили что своей дружбой, да тем, что к каждому четвергу изобретали новые шалости: в этот свободный от школы день родители Рене приглашали на полдник друзей сына и подруг дочери и, сами того не подозревая, предоставляли нам возможность обмениваться знаками внимания под предлогом игры в фанты.