Беруны - [59]

«Сестрица, пора вставать...» – растолкала она мать императора, правительницу Анну Леопольдовну, которая очень удивилась, разглядев в своей полуосвещенной спальне солдат-преображенцев.

Голос рассказчицы, приведенной откуда-то Материною, вывел теперь из задумчивости Елисавету.

– Я, – говорит им царь Леонтий, – есмь до обеда поп, а после обеда я царь над тремя тысячами королей...

Царица любила слушать подобные россказни монахинь, базарных торговок и другого такого же люда. Но откуда-то дуло, и фрейлина[67] Крузе принесла мантилью. Елисавета вытянулась на диване и стала внимательно слушать.

– У меня, – говорит им царь Леонтий, – в одной стране живут люди немые, а в другой стране люди рогатые; а иные люди – травоядцы; а иные люди – десяти сажен высота их; а иные люди – половина человека и другая пса; а иные люди шесть рук имеют; а иные люди – в волосах рты их и очи.

Рассказчица сидела на полу посредине покоя.

Она была слепа, и желтое лицо её с вытекшими глазами было мертво и неподвижно. Шевелились одни только черные губы, и слова она выбрасывала жестко, точно во рту у неё был щебень.

– Да родятся, – говорит им царь Леонтий, – в моем царстве звери слоны, и водятся верблюды, и крокодилы, звери лютые, и зверьки саламандры.

Елисавета приподнялась на своем ложе и уперлась локтем в подушку.

Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, приехавший с докладом, перестал в углу шептаться с придворным медиком Бургавом и тоже внимательно слушал с обычной на перекошенном его лице гримасой.

– Есть у меня палата, сделана на чистом злате, – продолжала рассказчица. – Я в той палате сам обедаю; и со мною обедают сто царей, десять патриархов, двенадцать митрополитов, сорок епископов, сто, дьяконов, триста королей, триста князей; а за поварней у меня наблюдают и еду припасают два царя, два короля. А перцу у меня исходит за обедом и за ужином по четыре бочки.

Елисавета снова положила голову на подушку, но всё как-то выходило неловко: пуховая подушка казалась жесткой, как слова рассказчицы, словно булыжными осколками выкатывавшиеся из её глухого горла.

– Есть у меня птица, имя ей нагавин; вьет гнездо на пятнадцати деревах.

Елисавете хотелось слушать, но с привычной подушкой что-то непонятное сталось. Императрица сунула под подушку руку и отдернула её в испуге, точно от укуса змеи. Шувалов, медик Бургав, фрейлина Крузе бросились к Елисавете, которую била мелкая дрожь. Суеверная царица, полная всегдашних страхов, сидела на диване и с ужасом смотрела на подушку, которая, казалось, шевелилась, готовая свалиться с дивана и перекинуться на середину комнаты, к ничего не видящей рассказчице, глядящей ввалившимися пустыми глазами в пустое пространство.

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

Шувалов быстро сдернул подушку и наклонился над каким-то странным предметом, завернутым в разузоренную красными буквами бумагу. Он осторожно, обеими руками, взял с дивана сверток и понес его к окну, в которое ещё глядел серый день, иссеченный мокрым снегом. На лице начальника Тайной канцелярии играла зловещая гримаса.

Бургав и Шувалов стали разворачивать сверток, и оттуда выпал какой-то корень, похожий на змеиный клубок. Жесткие седые волосы были пучками натыканы в его изгибы.

Медик поднял с полу спутанный комок волос и стал разглядывать его на свет.

– Белый медведь, – объявил он.

– Беруны! – всплеснула руками фрейлина Крузе. – Только у них белый медведь!

И она снова бросилась к Елисавете, лежавшей в глубоком обмороке на диване.

Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только мокрый снег хлестал в окна.

Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом, равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви... 

XV. ТРЕВОГА СТАРОГО ТИМОФЕИЧА

Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.

– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? – окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог, а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и молчит.

– Болит у тебя что, Стёпуш?

Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не отстанет.

Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал, что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя, добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.

Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу. Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное, сопьется возле куфы.