Беруны - [51]

IV. НАСТАСЬЯ, ЖЕНА СТЕПАНА

Настасья, прождав Степана до заморозков, когда уже пора было ему вернуться на Мезень вместе с остальными, продолжала ждать его и всю зиму. Что она делала всю зиму, никому не ведомо было, потому что выходила она на улицу только для того, чтобы в сумерки по глубокому снегу пройти к Еремею Петровичу порасспросить, не слышно ли чего о работниках, запропавших вместе с лодьею. Еремей Петрович отговаривался сначала тем, что он, мол, не ведун и не ясновидец и что ничего такого, ни добра, ни худа, он про лодью не знает. А потом, уж по весне и летом, Еремею Петровичу, хоть и не ясновидец он, стало ясно видно, что не вернется лодья, сгинула вместе со всей оснасткой, с новыми дубовыми бочками, с карбасами и парусами. Стал тогда лютеть старик и гнать от себя всякого, кто лез к нему с пустыми расспросами о прошлогоднем снеге. Настасья перестала наведываться к Окладникову, но не переставала ждать Степана.

Со второй зимы, уже после того, как медведь изломал Настасьиного брата Осипа возле самого его дома, стали опять замечать на улице Настасью, то там, то сям, в разных местах, по всему городу. Она шла всё в том же полушалке поверх дохи, в полушалке с голубыми васильками, который подарил ей Степан, когда они обручились. На полушалке василек был подобран к васильку, один – голубой, другой – посинев, и играли они синими яхонтами по бирюзовому полю. Но Настасья – куда теперь девались её задористость и голосистость?.. Она притихла и мерцала теперь потаенной красотой, хотя из-под крутой брови нет-нет да выглянут прежние её бесенята.

Настасья стала ходить в богатые дома стирать белье, к Еремею Окладникову и к другим купцам, и этим кормилась, всё еще поджидая Степана.

На третье лето приехал к Мезени по казенной надобности архитекторский сержант Михайло Неелов. Он прожил в Мезени два года, и Настасья стирала ему белье и штопала прорехи в походном его гардеробе. Потом, после пожара, когда сгорела вся Кузнецова слободка, Настасья и вовсе переехала к сержанту и стала его женою. И хотя сержант чем-то напоминал Настасье пропавшего Степана, такой же высокий и такой же копченый, но о Степане Настасья вспоминала всё реже. Она даже совсем перестала о нём думать, когда сержант, выправив подорожную[54] и получив кормовые, укатил из Мезени по новой надобности, увозя с собою вместе с вычиненным Настасьей бельем и жену свою Настасью. 

V. ПРИЕЗД НА МЕЗЕНЬ ТЕРЕНТИЯ НЕДЕЛЬКИ

Как-то так выходило, что столь желанное возвращение на Мезень из берунова царства отчаяния и смерти не давало той радости, какая представлялась в бесконечные ночи на Малом Беруне при багровом свете чадящего ночника. Ведь и ныне то, что было кругом, немногим отличалось от их жизни на недавно покинутом острове. В погорелой Мезени было тесно, избы и купеческие домики, уцелевшие от огня, были густо набиты народом, и троим человекам, вернувшимся на родину, жить было негде. Они всё ещё оставались у Афанасия в житнице, которую даже стали приспосабливать к тому, чтобы перезимовать в ней, а там, по весне, – там будет видно.

Работать теперь было легче, чем за шесть лет до того, когда они готовились к первому зимовью на Малом Беруне и чинили там избу, которая на долгое время стала им тюрьмою. Весь необходимый инструмент был теперь под рукой, и дрожать так над каждым ржавым гвоздем уже не было нужно.

Они прорубили в житнице оконце, настлали пол, сложили печь, обмазали бревенчатые стены глиной и так же, как и на Малом Беруне, натаскали земли на кровлю своего нового жилья. Медведя Савку они перевели в соседний дровяной амбарчик, и он сидел там на цепи и сопел по ночам так же, как и в сенях в ложбинке на острове. Но к этой медвежьей возне прибавилось новое: лаяли и выли настоящие собаки, цепные псы, рвавшиеся из ошейников и набитых всяким добром купеческих амбаров; пели петухи ночами, и Тимофеичу не надо было определять время по звездному небу; утром кудахтали куры, мычали коровы, телеги скрипели на улице и гудела на всю округу рождественская колокольня.

Степан с первого же дня, как ступил на знакомый берег, ходил как потерянный, не находя себе места ни у Афанасия в житнице, ни на базаре, где он постоянно толкался, ни на огородах за кузницей, куда он, безо всякой, казалось бы, надобности, ходил каждый день, вдоль и поперек размеривая их шагами. И шел ли он туда, или, понурив голову, плёлся обратно, его всё время провожал тяжелый взгляд распухшего мужика из скверного его домишки. Степан даже однажды погрозил мужику кулаком, но тот не отстал.

Дома Степан пробовал снова заняться с Савкой, чтобы обучить его новым штукам. Он вырезал из березы дудку, на которой очень ловко стал выводить разные коленца, заставляя при этом медведя раскланиваться, кружиться на месте и кувыркаться через голову. Савка в точности показывал, как хмель вьется, как девки румянятся и как ребята горох воруют. Он даже начинал уже проделывать с палкой кой-какие военные упражнения, но скоро всё это Степану надоело, и Савка снова засел безвыходно в своем амбарчике.

Между тем шла зима, она была ласкова после перенесенных беруновых лютостей, и хоть не пришлось уже Тимофеичу попотчевать своего приемыша обещанной Соломонидиной кирилкой, но старика пучило от наливных шанежек и блинов, которые беспрестанно пекла Марья. Тимофеич копался в привезенной рухляди, поторговывал ею, приоделся сам и заставил Ванюшку и Степана сбросить с себя изодранное беруново одеяние, потому что берунами на Мезени уже стали пугать детей. Стоило только Ванюшке или Степану, кому-нибудь из берунов, показаться на улице в песцах и лисицах, как ребятишки бросались врассыпную, забыв и бабки и недоигранный кон.