Бернард Шоу - [155]

Голсуорси был импозантен от рождения. Барри, который нам, конечно, был не компания, тоже по-своему выделялся, умудрившись выглядеть так, будто в нем ровно восемь сантиметров от пола. Так мы и продвигались, воображая, что несем на своих плечах прах какой-то части тела Харди, предназначенной к захоронению в аббатстве. А Киплинг, выступавший в этой процессии прямо передо мной, все дергался и то и дело менял ногу. Всякий раз при этом я давил ему пятки».

Времени становилось все меньше и меньше. Шоу стал ходячей фабрикой цитат, а такая репутация даром не проходит. Спрос на него возрастал с каждым днем. Но ничто не могло заставить его отказаться от своих старых привычек, и, как прежде, он разражался громоподобными статьями, стоило ему прознать об очередном безобразии или идиотизме.

Из тюрьмы Панхерст бежал заключенный. Он был пойман и, согласно тюремным правилам, закован на полгода в цепи. Со страниц «Дейли Ньюз» раздался голос Шоу: тюремные власти просто-напросто мстят заключенному за свой собственный промах: «Его ведь приговорили к тюремному заключению — он не сам себя привел в тюрьму. Даже из спортивного интереса (не более) заключенный должен был вывести, что его священный долг убежать при первой же возможности. У тюрьмы все преимущества: общество дает ей деньги; к ее услугам засовы и решетки, часовые и ружья, стены и колючая проволока, клеймо тюремной одежды — решительно все преграждает путь к свободе несчастному, беспомощному одиночке. Будь он хоть трижды головорезом, общественное мнение обязано приветствовать его кратковременное торжество».

Шоу кипятился — и не напрасно: наказание цепями вскоре было отменено. Выступление Шоу на этот раз вполне гармонировало с его другими высказываниями: «Ни один преступник не сравнится ни в своей способности к жестокости, ни в размахе своей злокозненной деятельности с организованной нацией… Она же узаконивает собственные преступления, выпуская на каждый случай свидетельства о своей праведности и зверски истязая при этом всякого, кто осмелится открыть истинный смысл происшедшего».

В мае 1928 года, в связи с приездом в Лондон доктора Сержа Воронова[171], известный бактериолог доктор Эдуард Бах предостерегал в «Дейли Иьюз» об опасности метода омолаживания с помощью пересадки обезьяньих желез: у подопытного пли у его потомства рано или поздно обнаружатся худшие свойства обезьяны. А для обезьяны прежде всего характерны жестокость и чувственность. Бернард Шоу мгновенно стал горой за обезьян, подписав свое письмо «Консул-младший» (Консулом звали всем известного шимпанзе из цирка) и указал обратный адрес: Обезьяний домик в Риджентс-парке.

«Назовите мне обезьяну, которой пришло бы в голову вырывать у живого человека железы и пересаживать их другой обезьяне — ради непродолжительного и противоестественного продления обезьяньего века. Что, Торквемада был обезьяной? Неужели инквизицию и Звездную палату[172] придумали обитатели нашего питомника? Железная корона Луки и ложе из стали Дамиена[173] — разве это все обезьяньи забавы? И разве требуется нам создавать Общество защиты детенышей, на манер вашего Общества защиты детей? Кто воевал в последней войне — обезьяны или люди? Кто придумал отравляющие газы — горилла или человек? И как это доктор Бах осмеливается, не краснея, поминать «жестокость» в присутствии обезьян? В лабораториях, созданных учеными людьми, нам безжалостно выжигают мозг. После этого ученый укоряет нас в жестокости!» Напомнив, что «оспопрививание и другие профилактические прививки не одарили пока человека ни добродетелью коровы, ни достоинствами лошади», Консул-младший заключил: «Человек остается тем, чем он был всегда, — самым жестоким из животных и утонченно, дьявольски чувственным существом. Пусть же он не злоупотребляет своим скандальным сходством с нами. Сколько бы ни старался доктор Воронов, ему не превратить это недоразумение в благородную обезьяну!» Шоу не видел за человеком преимущества даже в гигиене. Года через три после визита Воронова он подал в городской совет Сент-Олбанса жалобу на то, что Излингтонский окружной совет устроил мусорную свалку в Уитхэмстеде, в миле от дома, где жил Шоу: «…когда ветер дует в мою сторону, он навевает мне мысли не о шекспировском «трепете ветра, скользнувшем над фиалками»[174], но о Стромболи, об Этне и Везувии, о преисподней…».

Все эти годы Шоу недосуг было думать о смерти. Он сказал как-то Джорджу Бишопу, что самая трудная пора человеческой жизни — шестой десяток. В этом возрасте он задумывался, что придется умирать и надо готовиться к смерти. Ну, а потом и думать забыл, разве что переменил завещание, да и то тянул с этим, как только мог.

Говорить о смерти он не любил, хотя однажды заявил, что «коли придется умирать, он бы предпочел лечь в сухую яму». В начале 1935 года он болел, а выздоровев, сказал: «Не успел вовремя умереть. Пропустил психологический момент».

Между тем его друзья один за другим перебирались «с солнцепека в пасмурную землю»[175]. Вот как Шоу выразил свои чувства (острее он их никогда не выражал) по поводу одного из этих печальных событий — кончины Уильяма Морриса. В некрологе, который написал Шоу, говорилось: «Только ваша собственная кончина может отнять у вас этого человека — его смерть это сделать не властна».