Бернард Шоу - [120]

Она звала его Джой, как циркового клоуна. А он выкидывал коленце за коленцем, лишь в умных шутках приоткрывая свою душу. Он ей поведал, что до невозможности застенчив, пуглив и малодушен. Он посвящал ее в тайну смущения, которое охватывает юного ирландца рядом с английской дамой: «Если отпускаешь галантный комплимент ирландке, то знаешь, что в ответ тебе ухмыльнутся и тоже отпустят что-нибудь вроде: «Ладно, ладно, проходи!» Англичанка бледнеет, как смерть, и сдавленно хрипит: «Я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что вы только что произнесли?» И попробуй теперь признаться в том, что это не так! Для того чтобы она ни с чем не спутала его собственные чувства, он очень методично ей объяснял: «Помимо влюбленности, на которую, как Вам представляется, моя диета и слабая природа сделали меня неспособным, существует еще множество упоительных отношений, и душевной близости, и детской связанности общим страхом. Минутами и я хочу любить, но Вы постарайтесь этого не замечать!»

«Пигмалион» между тем лежал в Лондоне без движения: Оринтия раскапризничалась не на шутку. Бирбом-Три заговорил с Шоу о новой пьесе. (Очевидно, до него дошли слухи через Александера.) Однако миссис Патрик Кэмбл тут же дала понять Шоу, что натерпелась таких обид от Три во время своего последнего ангажемента, что его имя не должно больше произноситься в ее присутствии. Керзон из Театра Принца Уэльского сделал великодушное предложение предоставить на любой срок свое помещение. По этому поводу миссис Кэмбл продержала Керзона у телефонной трубки около двадцати минут, втолковывая ему, что он не джентльмен и весьма нескромно вмешался в ее личные дела.

У Шоу, по сути дела, никогда не хватало времени на постановку своих пьес. Он отдавался всем сердцем следующей работе, и судьба ее предшественницы его уже не занимала. «Пигмалион» мог так и остаться в столе, если бы миссис Кэмбл не образумили кредиторы, употребив на это всю свою настойчивость, и вот актриса обращается к Шоу с предложением: а почему бы и не Три? «Как же смертные обиды?» — интересуется Шоу и обнаруживает, что обиды не стоили и выеденного яйца.

К моменту появления «Пигмалиона» с миссис Кэмбл стало так трудно работать, что любого антрепренера одолевали мучительные колебания, прежде чем он посылал ей приглашение на роль, — хотя все они знали, что кроме нее не было на свете актрисы, которая умела бы, взвалив на свои плечи плохую пьесу, приходить с этой ношей к ошеломляющему успеху. Три, точно так же, как Александер, понимал, что с миссис Патрик Кэмбл работать невозможно. Но в отличие от Александера, едва она сказала ему о своих планах в связи с «Пигмалионом», Три незамедлительно попросил у Шоу пьесу. Читка состоялась под сводами Театра Его Величества. Прежде чем был прочитан третий акт, Три уже все было ясно: пьеса была объявлена к постановке[136].

О репетициях лучше не рассказывать. Когда Шоу показали фотоснимки, сделанные перед самой премьерой, он запретил их публиковать, «потому что выглядел на них как старая дворняжка, попавшая в драку, из которой вышла с помятыми боками». Но один снимок был послан Стелле с надписью: «И Вам не стыдно?» А другой — Три, с надписью: «Это Ваша работа».

Легкомысленный Три не имел понятия о том, что такое методичная работа с актерами и соответственно вовсе не соблюдал на репетициях порядка. Его постоянно приходилось ловить на серьезном, но совершенно непреднамеренном нарушении театральной этики. Если в разгаре его сцены ему говорили, что кто-то его спрашивает, он преспокойно выходил из зала, заставляя труппу ждать его возвращения сколько угодно времени. Когда, возвратившись однажды, Три обнаружил, что Шоу продолжал репетицию с его дублером, он принял смертельно обиженный вид и настоял на том, чтобы репетиция возобновилась с того места, где он ее покинул. Шоу ему не противоречил, но всем своим поведением дал ясно понять, что Три был неправ. И Три пришлось несколько подобраться, чтобы избежать подобных столкновений.

А что было поделать с тем, что ни Три, ни миссис Кэмбл не владели сценической техникой, которой Шоу обучился у Барри, Салливена, Сальвини, Коклена и Ристори. Оба были незаурядные личности и научились эффектно использовать свою незаурядность. Но причастившись к таинству своего ремесла, самой его азбуки они не знали. Шоу был мастер использовать авансцену, а миссис Кэмбл не могла найти употребления его мастерству. Она жаждала, чтобы весь свет был направлен только на ее лицо, не подозревая, как выразился Шоу, что превращает этим свою хорошенькую головку в глубокую тарелку с двумя сизыми сливами.

При этом оба относились к Шоу как к чудаку и профану, которого случайно занесло на подмостки. Как-то раз, уже после окончания репетиций, они втроем обедали в Клубе автомобилистов, и Шоу поинтересовался, замечают ли его спутники, что, хотя все трое давно достигли искомой высоты в своей профессии, друг с другом они обращаются как с новичками, которые еще ничего толком не знают.

С такими театральными чудищами, как Три и миссис Кэмбл, нельзя было совладать, пользуясь той мягкой, спокойной, непринужденной манерой, какой Шоу покорял артистов из ангажемента Грэнвилл-Баркера. Три, сочетавший в себе удивительное обаяние и беспечность, совершал один за другим самые непростительные поступки, пребывая в полнейшем неведении на этот счет. Шоу вспоминал: «Я так и не смог найти в себе решимость обойтись с ним по всей строгости. Зато ни кочерга, ни кирпичи, ничто не могло оставить хотя бы царапину на шкурке миссис Кэмбл». Надо, впрочем, отдать должное Шоу. Однажды он все-таки заявил Три: «Не хватит ли с нас вашей патоки?» Труппа стала давиться смехом, а жертва этих слов обнаружил признаки эпилептического припадка.