Берлиоз - [64]

Так рождаются «величественное обращение к природе», «Сцена на берегах Эльбы», «Балет сильфов» и бессмертный «Венгерский марш».

Но подозревал ли он, что воздвигает в этот момент самый поразительный музыкальный памятник своего века?

Безусловно, нет. Еще меньше, видимо, подозревала о том Мария Ресио, изумлявшая всех своим бурным темпераментом. Она постоянно только мешала его работе. Она отчитывала, приказывала, не задумываясь о том, что прерывает творческую мысль гения.

– Гектор, я нашла только одну мою туфлю. Посмотри скорей под кроватью.

И поскольку маэстро продолжает следовать за полетом озарившей его мысли, нетерпеливо добавляла:

– Ну же, Гектор, поскорее, я жду.

И великий творец ураганных ритмов подчинялся и раболепно шарил рукой, между тем как посетитель, его поклонник, пришедший, чтобы вблизи увидеть маэстро и задать ему несколько вопросов, поражался тому, до какой степени унижен великий человек.

Так Мария обломала когти льву, павшему к ее ногам.

И если хищник еще рычит, так только в своей партитуре.

Сколько героев, перед которыми трепетало все живое, были очарованы, приручены и так же преображались во влюбленных пажей137.

Не была ли права Гэрриет, когда говорила Гектору:

– Пойми: если я и стремлюсь оторвать тебя от этой женщины, то не столько из уязвленной ревности, сколько заботясь о твоем достоинстве.

Вот слуга гостиницы «Голубая звезда», где они жили, принес несколько писем. Гектор не решается протянуть руку к почте, которую ждет. Ею овладевает Мария. Она читает одно письмо и яростно рвет, другое благоволит передать Гектору, произнеся сухо:

– Мы посмотрим, что ответить. Или даже еще решительней:

– Я над этим подумаю.

Иногда она долго и тщательно изучает бумагу послания, бросая на Гектора насмешливые и подозрительные взгляды, словно между видимыми строками проступают симпатические чернила.

Чтобы рассеять тягостное впечатление, которое испытывает оцепеневший и потерявший дар речи посетитель, Гектор что-то рассказывает, шутит – и все это с блеском, еще усиливающим его обаяние. Ум его искрится, словно фейерверк.

И верно, он неотразим, когда успех повергает его в радостное возбуждение.

Мария уже гневно смотрит на него, будто говорит: «Скоро ли все это кончится?»

Он и сам не прочь бы это прекратить и для того собирается выйти из дому.

Но разве он имеет право? Только с ней и в Оперу.

– Говорят тебе, Гектор, оставайся на месте, – приказывает она и принимается поносить его, не стесняясь в словах.

Однако, когда нужно, она превосходно изображает наивность и приветливость. Только вчера, добиваясь ангажемента у директора театра, она казалась таинственной и невинной в своей необычной красоте, лукаво опуская длинные шелковые ресницы, чтобы скрыть свой дерзкий взгляд.

Твой укротитель и тюремщик, Гектор, хорошо стережет тебя – покорившегося узника.

1846

I

Январь

Прага.

Три концерта, вызвавших у пражан неистовый восторг.

«Альгемейне музикалише цайтунг» писала:

«Берлиоз – гений, но он еще и француз; живость чувств, характерная для этого народа, находит выражение и в его произведениях».

Томас Шек, ставя Гектора Берлиоза выше самого Бетховена, восклицает: «Бетховен часто обычен, Берлиоз – никогда!»

А вот большая статья Ганслика из Праги, в которой все сказано:

«Для Берлиоза место и время не могли быть более благоприятными. Тесные оковы классицизма тяжело давили на пражан, между тем как музыкальным Институтом – Консерваторией руководил человек, признававший Бетховена только до Третьей симфонии. Пражане, держались за Гайдна, Моцарта, Шпора и Онслова; глубоко тронутые любезным заявлением Моцарта («пражане меня понимают»), они словно были реакционны в своих вкусах. Приход к руководству Консерваторией молодого и предприимчивого Киттля сломал лед. Последние произведения Бетховена, поэмы для оркестра Мендельсона разожгли публику; вскоре состоялось знакомство с Гаде и Гиллером, дошли до того, что рискнули исполнить «Пери» Шумана и увертюру к «Королю Лиру» Берлиоза. Несколько молодых дилетантов стали считать «Нойе Цайтшрифт» Шумана настольным изданием и под председательством ученого Амброса примкнули к «Братству Давида»138. Мы с воодушевлением играли Шумана и Берлиоза в ту пору; когда первого знали в самых крупных городах лишь как «мужа Клары Вик», а второго путали с Берио. Несколькими годами раньше Шуман с восторгом отметил гениальную оригинальность Берлиоза, представляя ее такими прекрасными словами: «Его музыка – сверкающая шпага. Пусть мое слово послужит ножнами для ее хранения».

«Германия, – продолжал Ганслик, – начала выправлять ту несправедливость, что совершила по отношению к Берлиозу Франция. Великий непризнанный композитор сам обернулся, наконец, к нам…

Увеличило и укрепило преклонение перед Берлиозом еще и то впечатление, какое произвели на нас его обаяние и ум, он артист до мозга костей. Художественный идеал поглотил его без остатка, и цель его усилий состояла исключительно в осуществлении того, что он в своем вечно неудовлетворенном порыве признавал великим и прекрасным. Его искусство, о котором можно иметь какое угодно мнение, отмечено удивительной честностью. Все, что есть практичного, расчетливого, эгоистичного и предвзятого, чуждо этому человеку с головой Юпитера…»