Берлинский этап - [9]

И вот мечта обрела очертания развалин и геометрически правильных свежевыкрашенных новых стен, новой гладкой дороги, но эти стены, эти дома и дорога как будто тонули в густой чёрной дымке.

Только цветы… Их так много в этом городе, откуда началась и где окончилась война. Красные, розовые и нежно-нежно голубые звёзды в темнеющей августовской зелени газонов.

Нина цеплялась взглядом за эти цветы, как будто они могли остановить несущийся куда-то автомобиль. Они не могли…

Автомобиль остановился у серого трехэтажного здания.

В голове девушки молниеносно пронеслось: «Бежать!», но офицер уже вышел из машины и предусмотрительно пропустил Нину вперёд.

— Прямо! — сухо приказал он.

Теперь всё происходящее казалось Нине страшным сном — таким бесконечным был узкий коридор. Прошлое и настоящее рассыпалось со звоном под ногами, и этим звоном было будущее.

Оно вдруг встало перед девушкой огромными горами из одежды, туфель и человеческих волос, и все эти горы таяли в пламени.

«Я ни в чем не виновата», — хотелось крикнуть девушке, но беспощадный голос здравого смысла говорил, что это бесполезно.

Длинный коридор заканчивался серой дверью.

— Сюда, — офицер пропустил Нину вперёд в просторное помещение на первом этаже.

Ни одно яркое пятно не оживляло его мрачные стены. Солнечный день безнадёжно стучался в окна и рассеивался по углам.

Реальность вдруг поблекла, стала чёрно-белой, как будто была лишь воспроизведением действительности на экране в темном кинозале.

За длинным столом апатично смотрел в никуда грузный офицер с лысеющей курчавой шевелюрой грязно-рыжего цвета, орлиным носом и толстыми губами.

На мгновение его бесцветные глаза встретились с взглядом вошедшей девушки, и он показал ей на стул напротив себя.

— Садитесь.

Каждая морщинка тяжеловатого лица грузного майора как на фотоснимке отпечаталась в душе девушки. Это лицо вдруг стало самым важным на земле, как будто сама судьба лениво восседала перед ней с большими майорскими звёздами на пагонах.

— Ваше фамилия, имя, отчество…

Голос майора прозвучал безразлично, безлико.

— Аксёнова Нина Степановна.

— Год рождения.

На секунду Нина замешкалась.

Звёзды на пагонах майора вдруг засияли путеводными звёздами, и каждая из них освещала свою дорогу.

«Скажи, что ты с двадцать шестого», — прошептал вдруг кто-то на ухо голосом тёти Маруси.

Взгляд бесцветных глаз стал выжидающим.

— С тысяча девятьсот двадцать шестого.

Майор спрашивал, где родилась девушка и как оказалась в Германии.

Нина ответила, что родилась в Казани, а зимой сорок второго её угнали из Козари.

Офицер старательно записывал и вдруг испытывающее посмотрел на девушку:

— Зачем бежала?

— Хотела увидеть Россию и брата, — Нина услышала свой голос как будто со стороны и не узнала его. Голос стал чужим, тихим и слабым.

Осколки действительности вдруг стали единой картиной.

Опущенные ресницы Ани, злорадная ухмылка замполита, стрелки, бегущие по замкнутому кругу циферблата, — всё вдруг обрело свой зловещий смысл.

Ведь оставалось ещё восемнадцать часов.

«Восемнадцать часов!» — хотелось бросить упреком в лицо этому майору, так безразлично сверкавшего звёздами напротив, но слова застыли в горле, и девушкой неожиданно овладело ледянящее спокойствие. Словно и прошлое, и будущее, и настоящее вдруг оказались под белой-белой толщей.

Собственная судьба вдруг стала Нине совершенно безразлична, а в душе не осталось ни страха, ни обиды — ничего.

Майор всё с тем же безразличием кивнул конвойному.

— Отведите её в камеру.

Допрос был окончен.

Теперь коридор казался Нине лабиринтом, из которого нет выхода. Только тупики.

Одним из таких тупиков оказалась камера.

Холодно щёлкнул замок, и в этом леденящем звуке девушке послышался злорадный смех замполита.

Нина бессильно опустилась на бетонный пол.

То, что случилось, невозможно было осознать.

Ведь утром так ярко светило солнце. Так беспечно говорили о будущем Аня и Клава, как будто были уверены наперёд, что ничего плохого уже не случится в их жизни.

Утром и Нина была в этом уверена…

И вот каменные стены и параша у двери, и никто, никто не поможет…

Камера довольно просторная. В ней уже ждут трибунала три женщины, тоже, наверное, узницы. Лица злые-презлые, молчат.

Гулом в тишине раздавались голоса — мужские и женские, юные и старые.

— У тебя есть закурить? — спрашивал низкий мужской голос.

— Нет, — отвечал ему кто-то голосом старика. — А у тебя?

— Последняя осталась.

Где-то перестукивались на азбуке Морзе.

— Тебе сколько дали? — спрашивала какая-то женщина другую.

— Два года.

— Повезло.

Голоса сливались в гулкую многоголосицу.

— … За хулиганство…

— … Я всю войну прошёл…

— … Три года…

— … Есть закурить?…

Нина закрыла глаза и погрузилась в беспокойный сон.

На другой день военным трибуналом судили солдат. А третье утро скрипнуло железной дверью, хмуро заглянуло в камеру сонным взглядом конвойного.

Серое помещение снова встретило девушку хмуро и холодно. В нём не было ничего, кроме трёх столов и длинного ряда стульев вдоль стены — для заключённых.

За столами теперь сидели трое — военный трибунал, каждый — за своим столом.

Один из них — майор, задававший вчера вопросы, теперь выглядел еще равнодушнее и лениво поглядывал в окно.