Берлин – Москва. Пешее путешествие - [49]

Это было совсем не просто: создать берлинскую икону. Шесть раз приходилось взбираться с флагом на рейхстаг.

Четыре попытки других солдат были неудачными. Но вот Егоров и его друг карабкаются наверх, им это удается. С полностью разрушенного стеклянного купола и крыши рейхстага они спустились с израненными руками, кровоточащими носами и ушами, но они водрузили знамя. Знамя номер пять. Когда позже его спрашивали с глазу на глаз: «Егоров, неужели ты правда был наверху, это, наверное, был какой-нибудь фотомонтаж, мне-то ты можешь спокойно признаться», – он показывал свои стигматы – рубцы на руках от стеклянного купола рейхстага. К сожалению, никто не подумал о том, чтобы поднять наверх и фотографа, а фотография была чрезвычайно важна: товарищ Сталин должен видеть и весь мир должен видеть, кто уничтожил зверя в его логове, а тот, кто знает советские военные памятники, понимает, насколько серьезна эта метафора и сколь часто Советский Генерал в позе Святого Георгия поражает фашистскую гадину. Но как бы ни старался фотограф отыскать наиболее удачные место и ракурс для съемки, ничего не получалось. Знамя номер пять было слишком маленьким для победного фото: рейхстаг выглядел на нем чересчур огромным, а символ победы превращался в вымпел спортивного клуба. Егорову и его другу прошлось еще раз забраться наверх, в этот раз со знаменем большего размера. И лишь теперь икона была создана, лишь теперь победа не вызывала сомнений.

Еще в юности у Егорова была тяга к героическим полотнам. В день своего восемнадцатилетия он примкнул к партизанскому отряду, называвшемуся «Тринадцать», в честь популярного советского довоенного фильма⁴⁶, где тринадцать коммунистов сражаются с басмачами, киргизскими повстанцами. А после войны он сам стал чем-то вроде киногероя. Два с половиной года продолжалось его турне по огромной стране, во время которого людям демонстрировали солдата, водрузившего прославленное красное знамя на главной вершине далекого Берлина. Затем он возвратился в Рудню, в колхоз, и после партийной учебы стал его председателем.

А в пятьдесят два он разбился на автомобиле.

Его дочь сказала, что дорога в тот день была мокрой, а роковой поворот крутым и что другой машины не было. Он находился один на дороге, и машина вылетела в кювет. Тамара несколько раз вздохнула и некоторое время была печальной. Затем она снова закрыла синий дом. На улице я расспросил о происшествии одного старика, и тот сказал напрямик:

– Да, знал я его, конечно. Конечно, он выпил. И ехал пьяный. Да все пьют. А что?

Ягоды из мертвого леса

Я пошел к Смоленску, но Россия отодвигалась от меня все дальше и дальше, хотя была здесь еще недавно. Еще недавно здесь жили люди – это было заметно. Вон там – дом, а там – разрушенный колхозный хлев, в поле несколько коров, женщина, которая их пасет, неподвижно лежит на пожелтевшей траве. С опозданием на несколько недель, возможно, несколько месяцев я двигался за всепоглощающей волной бегства – «в Москву, в Москву!» – я надеялся, что в Москве я все-таки встречусь с Россией. На прежнем месте оставалась только земля, и она постепенно делалась такой, какой была до появления на ней человека. Болота и заводи, ветер и лес. Я прошел мимо большой заброшенной фабрики, как мне показалось, спешно покинутой, на ее стене из красного кирпича белым были выложены угловатые надписи: «1967» и «КПСС».

Теперь о лесе. Я знал, что меня ожидает в этом лесу, и когда обошел слева один санаторий, то посчитал, что уже добрался до места, ведь Катынь всегда выдавали за санаторий. Но это было не так. Какой-то медик спросил меня, что я здесь ищу. Я ответил.

– Там дальше по шоссе, еще три-четыре километра, там все увидите.

Мне почудилось, что лес по обе стороны дороги постепенно затихает. Был слышен хруст каждой ветки под ногой грибника – разумеется, и в этом лесу собирали грибы. Спустя сорок минут шоссе свернуло к парковке для посетителей, и возникла надпись: «Государственный мемориальный комплекс». Вход представлял собой покрытую дерном земляную насыпь, достаточно монументальную, чтобы в ней поместился музей, и напоминавшую не то кельтские военные сооружения, не то тир. Мне навстречу шла группа ветеранов, как обычно на них были военные ордена, многих сопровождали жены, но их лица казались такими застывшими и печальными, словно они похоронили там, в лесу, собственных сыновей. В каком-то смысле так и было: они только что предали земле свою юность, свою славную победу, свои яркие героические годы – они шли тесной группой, молчали, смотрели в землю или вдаль и спешили добраться до парковки, где их ожидал автобус. Мне было трудно идти сквозь этих стариков, только что утративших свою веру.

Я был зол – трудно сказать на кого. Кому это доставляет радость? Кому нравится видеть их такими, какая от этого польза?

Я вошел в музей, молодая женщина показала мне зернистые фотографии конца тридцатых годов и вышла со мной наружу.

Ее звали Оксана, она здесь работала. Она водила по музею группы посетителей. Я рассказал ей о встретившихся мне стариках.

– Для ветеранов все это очень тяжело, но все равно многие приходят. Все всегда знали об этом, все эти годы. В народе это место называли долиной смерти. Сегодня у людей открываются глаза, и все узнают правду.