Березонька - [73]

Вдруг разрумянившаяся Норшейн ахает: Коростенский неторопливо порвал грамоту сначала на две части, потом на четыре и бросил клочья в мусорную корзину.

Несколькими минутами позже, когда они шли рядом по коридору, Норшейн выговаривала ему:

— Зачем вы так безобразничаете?

Он тяжело сопел.

— Вместо того чтобы я на вас сердилась, вы дуетесь на меня.

По глазам Норшейн было видно, что в ней происходила внутренняя работа мысли.

— Все может легко простить женщина, — шепнула Анна Арнольдовна. — Только не того, кто пренебрег ее любовью. А я здесь, с вами. Вы что-нибудь понимаете? Ничего-то вы не петрите. Но это к лучшему, наверное. Мне жаль вас. Несчастный вы человек, вас не любят.

— Начальство не должно любить своих подчиненных, — вяло ответил Давид Исаевич.

— Дурачком прикидываетесь? Вы же отлично знаете, о чем я говорю.

Давид Исаевич пожал плечами:

— Надо же, какой я все-таки тупица. Но теперь дошло. Ваше предположение злое. Однако упрощенное мышление здесь не подходит.

— Какой вы слепец!

— Прожитая жизнь что-то значит или нет? О чем-то свидетельствует?

— Господи, какой вы младенец! Кумиру вашему, если хотите знать, к сожалению, не встретился тот, кто увлек бы ее и освободил бы от вас.

— Возможно, — согласился Давид Исаевич, с поразившим Норшейн смирением. Он понимает, Дусе крепко не повезло. Судьба могла бы связать ее не с ним, а с кем-нибудь более удачливым. Хотя кто мог предвидеть, что все его планы, все его надежды ветер жизни развеет как мякину? Видно, наступает момент, когда женщина задумывается над тем, что дал ей муж. И судит без уступок. Вольна оправдать, вольна отречься. Все же собачий нюх у этой Норшейн, все увидела, все раскусила.

Глядя впереди себя, Давид Исаевич произнес, скорее для себя, чем для Норшейн:

— Но меня-то зачем со счетов сбрасывать? Вы напрямик со мной, Анка Арнольдовна, отвечу вам тем же. Я — люблю. Вот что для меня важно. И пусть безответно. Добро ее помню, все помню. Когда тонул, трясина засасывала, погибал — издали неизменно, настойчиво светил огонек, манил и звал, обещал и грел. И вытащил! Не дал мне пасть. Такая вот окрошка.

— Да, на подобный героизм способна лишь женщина. Вы, мужики, эдакого не можете, кишка тонка.

И вдруг перескочила на совсем другое, свое.

— Понимаете, чем дальше, тем больше я боюсь остаться одной, — призналась она. — Но одиночество вдвоем еще более тягостно.

Давид Исаевич на это признание не ответил. Ему стало неуютно, какая-то тяжесть легла на душу.

Навстречу шла Евдокия Петровна. В руках у нее трепыхалась газета.

Сунув руки в карманы и сжав там кулаки, Давид Исаевич весь напрягся. Он уговаривал себя: «Разве мыслимо прожить жизнь не любя. Давно могла бы порвать. Сгрести в охапку Леонтика и уйти, еще до войны, во время учебы. И потом было сколько поводов! Когда воевал. Тем более когда в Тагил загремел. Кто бы упрекнул? Не сделала этого. Ждала. Молодая. Красивая. И после — тоже. Кто мешал ей взять Илюшку за руку — поминай как звали. Одним терпением тут не обойдешься».

Норшейн с ходу швырнула Евдокии Петровне:

— Ваш супруг из породы тех коней, вернее лошадей, которые в борозде умирают. И овса им не надо, была бы пашня да сбруя. Изодрал в клочья благодарность партийного бюро. Как вам такое понравится?

— Что же ты натворил? — всплеснула руками Евдокия Петровна.

Давид Исаевич сжал челюсти.

— Грамоту уничтожил, — доложила Норшейн. — Ему дали, а он в клочки ее и — в корзину!

— Когда же перестанешь горячку пороть? — недовольно сказала Евдокия Петровна.

— Мне показалось, что сделал это Давид Исаевич с полной верой в то, что хорошо выполняет свой долг, — уточнила Норшейн.

Коростенскому больше не хотелось их слушать, но как освободиться от них, он не знал. Вдруг Анна Арнольдовна взмахнула руками:

— Ой, что же я здесь стою? Меня же ждут!

Евдокия Петровна тоже порывалась уйти, но Давид Исаевич задержал ее:

— Куда нацелилась?

— В читальный зал.

— Погоди. Можешь мне объяснить, что с тобой?

Евдокия Петровна низко опустила голову:

— Ну а с тобой — что?

Давид Исаевич потер пухлой волосатой ладонью за ухом.

— Мне трудно, сложно, но хорошо, — ответил он. — Даже в самые тяжкие годы было хорошо, потому что ты была. И сейчас не ропщу. Нервничаешь ты. Недовольна — ты.

— Да, я. — Евдокия Петровна сложила обе ладони в один кулак. — Но стремлюсь все поправить. Так помоги мне.

— С какого же времени я вызываю у тебя недовольство?

— Если начистоту, то с самого начала.

— Зачем же ты столько мучилась со мной? Никто ведь не неволил. Ну, вцепился я в тебя душою, не отпускал. Как же иначе? Дрался за тебя. Оторвать от себя не мог. И сейчас не могу. Но уж коль тебе стало невмоготу, прямо скажи. Что-нибудь придумаем. Прикажешь с глаз сгинуть, подчинюсь безропотно…

Устало смежила веки Евдокия Петровна. Таким муж был всегда — упрется, не сдвинешь с места ничем. Не стал ничуть другим, хуже не стал. Евдокия Петровна вспомнила, как он добивался ее, как обхаживал, вился вокруг нее… И день, когда уступила ему, припомнила…

…Они стояли в узком проходе между книжными стеллажами, лицом к лицу, молча, напряженно. Дуся ощущала на себе его дыхание. Прижимаясь локтями к чуть прогнутой под грузом книг полке, она глядела на него своими повлажневшими глазами, в которых проступало больше мольбы, чем решимости, и не могла разомкнуть рта. Признаний его она и желала и боялась. Пока не были произнесены те стертые с виду, однако самые наиважнейшие слова, какие каждый вправе получить, по крайней мере, раз на своем веку, можно было избегать тягостного объяснения. Теперь оно, кажется, неминуемо. Дольше тянуть невозможно. И все-таки Дуся пыталась отдалить неизбежное. Не хотелось причинять горечь хорошему человеку, а лукавить она не умела.