Береговая стража - [14]

После третьей или четвертой совместной репетиции они случайно заговорили о песенках на слова покойного Сумарокова, которые все еще были в моде и исполнялись в домашних концертах, а поскольку от выпускника Театральной школы требуется много умений, в том числе и певческое, то и Бориске, и Федьке доводилось исполнять стансы о нежных пастушках. Разговор оказался увлекательный, был продолжен на улице и даже у Бянкиной дома — она жила у родни, совсем близко от театра. Слово за слово — оказалось, что Бориска пишет книгу! И не простую, а «Танцовальный словарь».

— Публика простых вещей не понимает, — говорил он увлеченно, и даже физиономия в тот миг была выразительной, почти умной. — Названия танцев многие не знают, откуда они взялись, каков должен быть настоящий балет. Когда публика поумнеет, станет требовать от балетмейстеров, чтобы все служило действию, а не то что теперь — все наши первые дансеры и дансерки говорят: я должен исполнить паспье, потому что я всегда его исполняю, а я — тамбурин, оттого что одна я отплясываю его в этом театре и другой особе не уступлю! Нужды нет, что плясала его еще покойница Камарго! И вот наш балет все более похож на петровскую кунсткамеру с уродами и реликвиями времен доисторических.

— Какие ты страсти говоришь! — Федька даже поежилась. Она как-то на спор побывала в том зале кунсткамеры, где выставлены заспиртованные уроды, и насилу оттуда убралась; более же всего ее поразили не двуглавые и шестиногие младенцы, а дама средних лет, которая жадно разглядывала банки с монстрами.

— А промежуток между актами? Ты когда-нибудь думала, что он значит для публики? — спросил Бориска.

— Отдых от наших антраша, — тут же нашлась Федька.

— Он необходим — для перестановок на сцене и для переодевания дансеров с фигурантами. А теперь вообрази зрителя, который только что был растроган до глубины души прощанием Гектора и Андромахи, Орфея и Эвридики, у него слеза на глазах, и тут оркестр начинает бойко играть паспье, или ригодон, или даже тамбурин, под который ноги сами начинают притопывать. Значит, Лепик с Бонафини зря старались — ничего от их танца у публики в голове не остается. Проклятый ригодон исполнен, занавес подымается — и оркестр с легкостью необыкновенной тут же переходит к печальной и похоронной ритурнели!

Бянкина даже заслушалась — так складно Бориска толковал о театральных делах. Видимо, придурковатость была мнимой — просто человек все время старательно размышлял, забывая придавать умный вид своей роже и закрывать хоть ненадолго рот.

Это облегчало задачу — умному человеку можно и правду сказать.

Она, смущаясь, пожаловалась, что Румянцев на нее и смотреть не хочет, высказала опасения насчет своей неопытности и, наконец, прямо попросила помощи.

Бориска, добрая душа, не отказал. И за месяц они раз пять сходились по-товарищески. Но проку не вышло — как раз тогда истомившегося по Глафире Саньку прибрала к рукам Анюта Платова, и Федькины труды пошли прахом. Зато она знала Борискину тайну — и никому не выдала.

Вот о нем-то Федька и подумала, и так и сяк поворачивая в голове мудрый совет Петровой.

Но на полпути она встала и чуть не хлопнула себя по лбу.

Следовало бы сперва сбежать вниз, выскочить из театра и отыскать за углом Саньку. Он, поди, все еще там стоит — и не приведи Господь, если его там увидит кто-то из театральных служителей. Прогнать его туда, где его искать не догадаются, — вот что вмиг стало главной задачей.

Фигурантка развернулась и побежала к черному ходу, но вдруг опять стала, как столб.

Весь театр знает, что она носится, пытаясь как-то помочь Румянцеву. Как бы не выскочили за ней следом и не увидели его на улице. Эти сволочи могут не полениться и добежать до полицейских сыщиков, которые все еще заседают в дирекции. Значит, надобно запутать следы.

И Федька неторопливо пошла совсем в другую сторону.

Она решила выскочить из театра через вход для зрителей — благо этих входов в Большом Каменном было шестнадцать. Но сперва — показать вид, будто она пошла в зрительный зал по некому делу, с кем-то там потолковать, с кем-то, может, даже пожеманничать. Судя по звукам, доносившимся со сцены, певцы репетировали, невзирая на печальное событие, прелестную забавную русскую оперу «Ямщики на подставе», написанную Евстигнеем Фоминым на либретто Николая Львова. Сами сочинители назвали ее «игрище невзначай», чтобы оправдать неимоверное количество плясок и песен.

На сцене хористы стояли вразброд, изображая позами неуклюжих ямщиков, и трогательно выводили:

— Высоко сокол летает, Повыше того белая лебедушка, Слетался сокол с белою лебедушкою…

Федька заглянула в оркестр, задала там кое-какие вопросы, потом пошла к служителям, опускавшим вниз большие люстры, чтобы снабдить их новыми свечками. Остановилась и возле кавалеров, которые пришли посмотреть репетицию ради молоденьких хористок. Кавалеры были знакомые, отчего ж с ними не постоять в партере — да заодно и не убедиться, что никакая гадина не ползет по следу.

Большой зал представлял собой живописную картину — в разных его концах составились группы из красивых актрис в сценических платьях, актеров и обожателей всех возрастов и званий. Шубы и епанчи скинуты были на кресла в партере, там же стояли прислоненными до поры особые трости, в набалдашники которых были вделаны свистки. Любители оперы и балета нарочно запасались ими, чтобы опозорить неудачливых дансеров или певцов, хотя театральное начальство несколько раз строго запрещало ходить с подобными аксессуарами. До того были в моде скрепленные шнурком дощечки, которыми партер поднимал неимоверный треск, заменявший аплодисменты, да, слава богу, устарели.