Берег розовой чайки - [4]

В эти дни перед выходом в море правленцы проверяли готовность судов. Панькин с утра ездил на моторке на дорофеевский бот "Вьюн" с пятидесятисильным двигателем. Задумал Дорофей уйти подальше от родных берегов, подняться вдоль западного побережья Канина и половить там неводом-снюрреводом треску. В старые времена в те воды на парусниках почти не ходили - далековато, да и опасно. Заманчивы неизведанные места, тянут к себе неодолимо, призывно. Сколько плавал Дорофей, сколько бурь и штормов перебедовал, но как бы ни было трудно в море, всегда запоминал "уловистые" районы. Пытался познать в движении рыбьих косяков закономерность, примечал береговые ориентиры, глубины, грунты на дне, направления течений. На малых водах треска опускается севернее, на больших глубинах - поднимается южнее. Приметы все в памяти, не на карте, не в лоции, самим вымерены, самим изведаны. Панькин не сказал Дорофею о своих опасениях насчет дальнего лова, не хотел обижать кормщика, да и крепко надеялся на него, старого своего товарища. Только посоветовал: - Помни, Дорофей, о плане. Ежели у Канина пусто - поворачивай к Мезенской губе к подходу сельди. Дорофей ответил, что поворачивать не придется, он в том уверен. Панькин поуспокоился и поехал в село. Поставив моторку у причала, он поднялся на берег и пошел в правление. Там его ожидали люди с разными делами: пастух оленьего стада Василий Валей, работавший в артели по найму, с тревогой сообщил, что олени болеют и надо вызвать ветеринара. Коровий пастух тоже не порадовал: кончились запасы сена, а подножный корм еще не вырос. Хорошо, что в селе имелся резервный запас сена, и Панькин распорядился отправить корм на карбасах по реке. Вдова рыбака хлопотала о пенсии за мужа, погибшего на промысле, директор семилетки пришел напомнить о заготовке дров для школы. Решив все вопросы, Панькин хотел идти обедать, но его задержала Фекла. Определив ее на пекарню, Панькин считал, что судьба ее таким образом решена, и не видел Зюзину в конторе около двух лет. И вот она явилась. С чего бы? - Здравствуй, Фекла Осиповна. Садись, пожалуйста, - председатель сунул в ящик стола деловые бумаги и посмотрел на нее выжидательно, отмечая про себя некоторые изменения в ее облике. Фекла была все еще пригожа и налита здоровьем и силой. Однако в движениях ее появилась медлительность и основательная уверенность. Она заметно пополнела, под пухлым подбородком с нежной кожей наметились складки, под глазами - морщинки. - Все одна по жизни шагаешь? - спросил Панькин, пока Фекла собиралась начать разговор. - Пока одна... - Пока? Значит, что-то наметилось в перспективе в твоей одинокой жизни? председатель пытался вызвать ее на откровенность, расшевелить в ней прежнюю задорно-шутливую манеру беседовать, но Фекла была сдержанна. - Ничего нет в этой, как ее, - пер-спек-ти-ве, Тихон Сафоныч. Пришла по делу. Из рыбкоопа уволилась по личному желанию. Хочу работать в колхозе на промыслах. Фекла тоже отметила про себя, что Панькин несколько постарел, прежняя бойкость и напористость уступили в нем место расчетливой практичности. Он стал полнеть, непокорные русые волосы поредели, на голове обозначились залысины. - Надоело, что ли, хлебы печь? - спросил Панькин неодобрительно. - Да нет, работа там хорошая, и рыбкооповские ко мне относились по-доброму. Благодарность с печатью на красивой бумаге имею от правления. Однако тянет к промыслу, к людям. Надоело в одиночестве на пекарне сидеть. Мне бы на тоню или на судно, к тому же Дорофею на бот, хоть поваром, хоть матросом. Что так смотрите, Тихон Сафоныч? Думаете, не выйдет из меня матроса? Я при необходимости могу и на ванты лазить... Пекарню я сдала Матрене Власовой. Теперь совсем свободна. - Гм... Значит, свободна... - Панькин вспомнил, что тогда, два года назад, Фекла приходила с той же просьбой - отправить ее туда, где "все работают дружно, артельно, весело". Видимо, ее все-таки тянет к людям, хлебопечение ей прискучило. - Значит, свободна, - повторил председатель. - На ванты лазить тебе тяжело и несподручно, да и не надо. Теперь флот моторный, парусов нету. Команда на боте Дорофея укомплектована. Туда, к сожалению, назначить тебя не могу. Фекла погрустнела, ждала, что он еще скажет. А Панькин подумал, что от прежней насмешницы с острым, как бритва, языком, язвительной и недоверчивой, в ней не осталось и следа. "Неужели это так? Неужто время изменило Феклу?" Как бы он хотел, чтобы она сказала сейчас что-нибудь задиристое, смешливое, как бывало. Но она молчала, ждала ответа и только настороженно посматривала на него своими красивыми, блестящими глазами. "Хоть глаза-то у нее не потухли, и то хорошо! - подумал Панькин. - Нет, по ним видно, что характер у нее остался прежний". Придя к такому выводу, он повеселел и посмотрел на нее уже приветливее, добрее. Поймав его взгляд, Фекла заметила: - Что долго думаешь? Али постарел, голова плохо работает? "Вот-вот, давай, давай!" - Панькин обрадованно заговорил в прежней своей манере: - Такую кралю не просто к работе пристроить. К сетям да рюжам поставить ноготки обломаешь, руки повредишь. В море послать - от соли седина в волосы бросится, красоту потеряешь. Вот что я придумал: валяй-ка ты, Фекла Осиповна, боярышню-рыбу в невода заманивать... - На тоню? - оживилась Фекла. - Это мне подойдет. Правда, она пожалела, что не попадет на бот. Ей бы хотелось побывать в море, испытать себя. Ведь многие женщины из села ходили раньше на шхунах и ботах поварихами-камбузницами, а то и матросами. Фекла умолкла и поглядела в окно. Там, за избами, стоящими на угоре вразброс, виднелась река, бьющая в берег мелкой волной. А дальше, правее в тумане сырого весеннего предвечерья открывался простор Мезенской губы. И вспомнила Фекла свое детство... Она с отцом да соседской девочкой Аниськой отправилась верст за десять от села ловить семгу на юрку1. Море было ласково, спокойно. Сидела тринадцатилетняя Феклуша с подружкой в море на каменистой отмели на юрке, слушала, как плещется у ног волна. А отец высматривал неподалеку из карбаса в прозрачной воде семгу. Как подойдет рыба - невод подтянут и вытащат ее из воды. Глянула Феклуша вдаль, а там, на море, чернота, будто туча с неба осела на воду. Крикнула отцу: "Батя, в море ветер пал!" Отец оглянулся - и впрямь взводень2 подходит. Стал он вытягивать невод, ветер налетел, подхватил карбас, понес к берегу. А Феклуша с Аниськой так на юрке и остались. Жутко. Ветер развел волну. Вот-вот смоет девочек с ненадежной площадки. Ни жива ни мертва сидит Феклуша, рукой в жердь настила вцепилась. Аниська рядом, чуть не плачет. А взводень лупит и лупит по ним... Вот уже и держаться сил не стало. Отец на карбасе не может подъехать, сколько ни гребет против ветра, обратно сносит, заливает его. Хорошо подоспели рыбаки, что с наветренной стороны в еле домой добирались. Сняли промокших, испуганных малолеток-девчонок с ненадежного помоста... И снова отец, как живой, в памяти Феклы. Вот он привел ее на покос, поставил рядом, дал в руки тяжелую горбушу. "Коси, Феклуша, привыкай!" Машет Феклуша косой по траве, скользит она поверху, только кончики у трав стрижет. Хочет девочка под корень траву срезать, да сил мало. Отец смеется: "Ну-ну, не горюй! Подрастешь маленько - наловчишься". - О чем задумалась, Фекла Осиповна? - спросил Панькин, и Фекла отвела взгляд от окна, от весенних половодных далей. Оставила в этих далях свои воспоминания. - Да так... - Значит, договорились: пойдешь на тоню. В звено Семена Дерябина, на Чебурай. - На Чебурай так на Чебурай. Согласна. Спасибо, Тихон Сафоныч. А когда выходить? - Через недельку. Пойдет дора, увезет всех тоньских рыбаков. Готовься. - Ладно. Буду готова. До свидания. Фекла поднялась со стула, повернулась к двери легко, проворно, как бывало и раньше, и вышла. Панькин смотрел ей вслед с загадочной улыбкой. Если бы Фекла видела это, догадалась бы, что председатель что-то затеял и на тоню Чебурай послал ее не случайно. В колхозе было десять семужьих тоней, а он выбрал именно Чебурай. 3 Снова Унда провожала своих рыбаков в море. Под обрывом берега, у причала, стояли карбаса. В один из них команда Дорофея сложила свои вещи. Перед тем как отчалить, рыбаки поднялись на угор попрощаться с родителями, женами да детьми. Толпа народа стояла возле длинного тесового артельного склада. Широкий ветер с губы трепал женские платки и подолы цветастых сарафанов и юбок. Свежесть ясного солнечного утра бодрила, однако на лицах у всех была легкая грустинка. Парасковья держала на руках внука. На нем - шапочка из мягкой овечьей шерсти, теплая куртка, на ногах - коричневые, туго зашнурованные ботинки. Ребенок тянул руки к отцу: - Батя-я-я! В море хоцу-у-у! Возьми-и-и! Родион обнял Августу, поцеловал ее в теплые влажные губы, подошел к матери, взял Елесю на руки, прижал к себе. - Рано тебе в море. Подрасти маленько! Елеся недовольно шмыгнул носом, но плакать повременил, видно, стеснялся многолюдья. Парасковья, как всегда, считала, что без ее советов сыну никак не обойтись: - Осторожен будь, Родион. Береги себя... Особенно в шторм, чтобы, не дай бог, с палубы не смыло. Суденышко-то маленькое, никудышное... - Напрасно, маманя, так говоришь. Бот у нас крепкий, надежный. Со мной ничего не может случиться. - Родион передал сына жене, обнял мать. Она украдкой быстро-быстро перекрестила его. - Ты здоровье береги, тяжестей не поднимай, - наказал он в свою очередь матери. Помахал рукой еще раз, уже с причала, сел в карбас. Григорий Хват, попрощавшись с дочерью Соней, которая спустилась на причал, чтобы передать ему узелок с домашними пирогами-"подорожниками", забрякал носовой цепью. Большой, взматеревший за последние годы, словно шатун медведь, Хват с неожиданной для его полновесной фигуры ловкостью вскочил в карбас, который сразу осел от его тяжести, устроился на банке и взял весло. И еще трое сели в весла, и суденышко, повернув к боту, стоявшему вдали на якоре, заскользило по реке, тычась носом в волны. Уходили от причала карбаса. Шли рыбаки на путину в одно время, но в разные места. Карбаса под сильными ударами весел все удалялись, а толпа на берегу стояла, махала платочками, косынками, шапками. Мохнатые лайки - хвосты в колечко, - навострив уши, терлись возле ундян и тоже глядели вслед карбасам. Поодаль от всех в одиночестве стоял, опершись на посох, дед Иероним в неизменной долгополой стеганке, треухе и валенках с галошами. Ссутулясь, он смотрел перед собой глазами, слезящимися от резкого ветра, и думал, должно быть, о том, что больше не сидеть ему в веслах, не ступать по палубе крепкими молодыми ногами, не тянуть ваерами снасть из глубин, где бьется крупная и сильная рыба. Давно отплавал свое... Пастухова окликнула Августа: - Дедушко-о! Иди к нам. Иероним обернулся на зов. - Ушел Родионушко. Все ушли, - сказал он, подойдя. - Дай бог им гладкой поветери да удачи в промысле. А боле того - счастливого возвращения. Заметив внука на руках Парасковьи, он принялся что-то искать в карманах, долго шарил в них и нашел-таки карамельку в замусоленной бумажной обертке. - На-о гостинец, поморский корешок! Мальчик взял карамельку, развернул ее, бумажку спрятал в карман, а карамельку - в рот. Щека надулась. Елеся зажмурился, причмокнул. - Спа-си-бо, - едва выговорил он - конфета мешала во рту. - Ешь на здоровье, - отозвался дед. - Дал бог тебе, Парасковьюшка, хорошего внука! И на покойного Елисея очень похожего. Ну прямо вылитый Елисей. Я ведь его помню маленького, твоего муженька-то. Такой же был, весь в кудерьках... Парасковья вздохнула, хотела было всплакнуть, но удержалась. Августа спросила: - А где же ваш приятель, дедушко Никифор? - Крепко заболел. С постели не встает. Я каждый день его навещаю. Ох, Густенька, скоро, видно, пробьет наш час. Господь к себе призовет... - он помотал головой, плотно сжал губы, лицо - в морщинках. - Что вы, дедушка, не думайте об этом, - сказала Августа. - Думай не думай, а теперь уж скоро. Одно только утешает, Густенька, что остается после нас надежная замена поморскому роду. Вон мужики-то в море отправились - один к одному как на подбор! А девицы да бабоньки - все красавицы, умные да тороватые. Не выведется поморское племя. С такой думкой благополучной и уходить нам с белого света... Ветер вывернулся из-за угла сарая, будто кто-то его там удерживал и теперь отпустил, раздул парусами сарафаны, захватил дыхание, чуть не сбил с ног. Волны набежали на берег, обмыли камни-валуны, слизнули ил под глинистым обрывом. Отступая, волны оставляли ру-чейки, бегущие обратно в речку. Подошла Фекла, придерживая от ветра юбку, сощурив глаза, поздоровалась. Стала затягивать потуже концы полушалка, а ветер в это время опять подхватил край юбки, обнажив на миг круглое колено, обтянутое нитяным чулком с полосатой резинкой. Фекла досадливо оправила сарафан. - Экой озорун ветер! - и, обращаясь к Иерониму, сказала: - Меня-то придешь проводить, дедушко? Иероним озадаченно замигал белесыми ресницами. - Дык куды тя провожать-то, Феклуша? На пекарню? - На пекарне я теперь не роблю. Буду на тоне сидеть. Скоро пойдем на доре к Воронову мысу. - Скажи на милость! Я и не слышал, что ты уволилась от квашни. По-хорошему ли ушла-то? - По-хорошему, - ответила Фекла. - Не беспокойся. Грамоту благодарственную дали. - Ну, если грамоту, тогда ладно. Хороший ты человек, Феклуша, да вот все одна живешь-то... Когда замуж-то выйдешь? Не дожить, видно, мне до свадьбы. Выходи поскорее-то! - Да как поскорее-то? Дело ведь не простое, - Фекла улыбнулась, будто жемчугом одарила и пошла, думая: "Где он, мой суженый-ряженый? И когда она будет, моя свадьба?"