Бенкендорф. Сиятельный жандарм - [3]
— Может, о коммюнистах статью напечатать? — произнес медленно Греч. — Когда в Крыму дурное положение, не исключено, что и прозвучит.
— Не позволят, — коротко отрубил Булгарин. — Не позволят. У нас цензура как была сукой, так и осталась. Помнишь цензора Крылова, Триандофиллов?
— Как не помнить?!
— Я его отлично помню, — поддержал Греч. — И Фрейганга помню! Ох, цензоры, цензоры! Сколько они нам крови попортили.
— Да уж и сейчас портят! — воскликнул юный полицейский репортер. — Спасу от них нет. Чуть городскую власть обляпаешь — сразу марает!
— Крылов был признан негодным занимать место адъюнкта статистики в университете. Куда девать его? В цензоры. Он же почти идиот. Туп как бревно. Что он запрещал и что позволял, удивило и рассмешило бы мертвого. Фрейганг ему под стать. Идиот из идиотов. Считал, что слово «исполать» бранное и непристойное. Помнишь, как ты, Николай Иванович, хохотал. Исполать! Это, он думал, что-то против женщин.
— Куторга был профессор скотоврачевания и никакой грамоты не знал, — с обидой на что-то прошлое промолвил Греч.
— Теперь у нас цензоры все с университетским образованием, — гордо произнес Булгарин-младший. — И в экспедициях тоже образованные люди числятся. Цензор теперь не самовластен!
— Много ты понимаешь, — улыбнулся Булгарин. — Нишкни! Так мы с Леонтием Васильевичем половину Невского и прошагали — и все о Незабвенном. Все о Незабвенном! А как к своим соратникам и сотрудникам был привязан. Я на него сердца не держу, что ко мне в последние годы чуть охладел. Либералисты затравили! С ними не справишься. И ошибок сам наделал в истории с Дантесом. Жестче надо было, жестче! Ну да что поминать!
— Может, про Незабвенного что-либо сочинить? Про сподвижников государя? — сказал Греч. — Какой-нибудь мемуар? Только без подлого вранья, фантазии и слухов. История, брат мой Фаддей, — это не собрание сплетен.
— Не позволят сейчас, не тот момент! — отрубил опять Булгарин. — Не позволят! А жаль! Меня рассказ о последних днях Александра Христофоровича очень тронул. Ей-богу, до слез! Хотя нас с тобой не по справедливости грачами-разбойниками окрестил. Разбойнее сплошь и рядом сновали.
— Ну уж и до слез! Я тебя плачущим видел один раз, — сказал Греч.
— Это когда?
— Когда Александра Сергеевича арестовали.
— Да, горе меня охватило большое. Я помню, как фельдъегерь Уклонский его у Главной гауптвахты ссаживал. Махнул мне рукой так печально: мол, не поминай лихом! До чего изящный человек был. Композитор! Дипломат. А все-таки слова Леонтия Васильевича меня сильно взволновали. Про поездку Бенкендорфа на воды разное болтают. Будто юбка его сгубила. Ерунда! Что он, юбок не видал?! Будто она с ним на пароход увязалась. Как это можно объяснить? «Геркулес» ведь на ревельский рейд шел. А в Фалле жена Елизавета Андреевна! Фельдъегерь от государя ждал. Ах, коммюнисты, коммюнисты! Не любили они Александра Христофоровича, и чего только они на него не наклепали и еще наклепают.
— Не одни они клепают, — сказал Греч. — И из высших сфер тоже.
— Правильно, — заметил Триандофиллов, — я сам слышал рассуждения про то, как граф к католичеству склонился под влиянием дамы и чуть ли не в папство ударился, как некогда Чеадаев.
— Может, насчет католичества нечто сообразить? — произнес Греч. — Это сейчас ой как пойдет! Хотя Чеадаев католичества не принял. Это легенда.
— Да что ты, Николай Иванович, все предлагаешь невероятное! Не позволят! Ни за что не позволят! Сейчас надо что-нибудь соленое. Истории какие-нибудь женские или военные из битв с Наполеоном. Газету надо чем-то поддержать патриотическим.
— Пусть дадут нам развернуться, — вмешался юный полицейский репортер. — Из трех убийств — два марают. Интервью с проституткой выкидывают, расследование карманной кражи, если замешано высокопоставленное лицо, — под корень! Как тут работать?!
— Как хочешь, так и работай, — сказал Булгарин. — И благодари Бога, что в «Северной пчеле» печатают. Насчет атаки на коммюнистов — хорошо бы подумать. Политика всегда публике любопытна, особливо нравственная политика. Тут надо прожженным быть и рискнуть, а не мямлить. У Леонтия Васильевича весьма ценные соображения насчет них есть, и дал он мне страничку перебелить. Хочешь, прочту?
— Не без интереса послушаю, — отозвался Греч. — И молодым польза от мудрого слова.
Булгарин поднялся и, плоскостопо ковыляя, подошел к своему заваленному пожелтевшими бумагами столу, порылся в них и вытянул скрепленные листки. Так же тяжело ступая, возвратился в угол, где стояло потертое кресло.
