Бенефис мартовской кошки - [4]

– Вы просто к ней не привыкли.

– Может быть, – пожал плечами Стас.

Мы прекратили разговор, потому что дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл Малера. Никакого трепета или восторга я не испытала и принялась, скучая, разглядывать интерьер.

Годы не властны над Большим залом. Если смотреть вверх, на потолок и стены, то создается полное ощущение того, что в машине времени я перенеслась назад, в славные 60-е годы. Вот я, девочка-школьница, отчаянно пытаюсь зевнуть с закрытым ртом. Сидящая рядом Афанасия толкает внучку локтем в бок:

– Не отвлекайся, они играют гениально.

Я покорно пытаюсь открыть слипающиеся глаза и упираюсь взглядом в сцену. Вид десятка мужчин и женщин, старательно размахивающих смычками, не вызывает у меня никакого энтузиазма, а пианист похож на большую ворону, склевывающую с клавиш крошки. Сзади оркестра высится торжественный орган. От тоски я начинаю пересчитывать блестящие трубы и каждый раз получаю другое количество никелированных железок, их то семьдесят, то восемьдесят две. За этим нехитрым занятием время идет быстрее, и наступает долгожданный антракт. Одна беда, бабушка никогда не ходит в буфет, она предпочитает прогуливаться по фойе.

– Что-то сегодня оркестр не звучит, – прошептал Стас. – Малер слишком шумный, ударные прямо по ушам бьют.

Я согласно кивнула, у меня тоже заболела голова. Пожалуй, в антракте следует с ним мило распрощаться и отправиться домой. Кстати, в директорской ложе оказались не удобные кресла, с мягкими спинками и широкими подлокотниками, а страшно некомфортные простые стулья, выкрашенные белой краской. Наверное, считается, что человек, попадающий сюда, настолько увлечен музыкой, что не должен замечать ничего вокруг. Но мне было жестко, а потом заболел позвоночник. Наконец пришло время перерыва.

Дождавшись, пока народ выйдет в фойе, я повернулась к Стасу и уже хотела сказать:

– Простите, мне пора домой, – но увидела его бледное до синевы лицо и испугалась:

– Вам плохо?

– Не очень хорошо, – слабо кивнул мужик, – прямо в глазах потемнело, наверное от духоты. Бога ради, Даша, принесите стакан воды. В буфете небось очередь, тут туалет есть, если выходить не в фойе, а в боковую дверь, можно и из-под крана налить, – и он протянул мне складной стаканчик.

– Сейчас, сейчас, – засуетилась я и выскочила в маленький предбанничек, который отделял директорскую ложу от общего коридора. Наверняка тут имеется капельдинер. Этакая женщина в форменном костюме и с пачкой программок в руке.

В крохотном тамбуре не было никого из лиц женского пола, только у окна стоял мужчина, одетый в темно-синий костюм не слишком хорошего качества.

– Простите, – обратилась я к нему, – вы не видели тут дежурную?

– Хотите программку купить?

– Нет, мне нужна женщина, которая смотрит за порядком в ложе.

– Здесь работаю я.

– Простите, где можно взять воду?

– В буфете.

– Тут где-то есть туалет.

– Вы собираетесь пить из-под крана?!

Я внимательно поглядела на парня. Странный какой, очень бледный, лоб потный, руки дрожат.

– Нет, конечно, просто моему спутнику плохо с сердцем.

Мужчина протянул мне маленькую бутылочку минералки, которую держал в руке.

– Держите, сейчас дам валокордин, он у нас тут на всякий случай рядом. – Не успела я моргнуть, как он сунул мне пузырек: – Вот, пожалуйста.

Я вошла в ложу и спросила:

– Сколько капель вы пьете обычно?

– Обычно я ничего не пью, – попытался улыбнуться Стас. – Здоров, как бык.

Ему явно было плохо. Цвет щек синюшный, на лбу выступили крупные капли пота, глаза обведены черными кругами. Я повертела в руках пузырек.

– Сколько вам лет?

– Больше сорока, а что?

– Просто я слышала, будто количество капель валокордина должно совпадать с числом прожитых лет. Давайте остановимся на четырех десятках?

Стас согласно кивнул и покорно выпил прозрачную пахучую жидкость, а потом залпом опустошил бутылку, на дне осталась пара капель. Я взяла пустую бутылочку, пузырек и вышла в предбанник, чтобы отдать служителю. Но мужчина в синем костюме словно испарился. Тут прозвенел звонок, маленькое пространство мигом наполнилось людьми, народ потянулся в ложу. Я сунула лекарство и пластиковую емкость в свою сумочку, верну капли после концерта, а бутылку выброшу в урну. Пробравшись на свое место, я хотела было спросить у спутника, не стало ли ему легче, но тут грянула бравурная музыка, и я уставилась на сцену. Второе отделение было намного лучше, потому что в нем принимала участие молодая певица с мощным меццо-сопрано. От девушки волнами исходила энергетика, чувствовалось, что она талантливый, яркий человек, поэтому зал замер, изредка взрываясь бурными аплодисментами.

Пару раз я бросала взгляд на Стаса. Наши места были последними в ряду, и мой спутник сидел, привалившись к стене с закрытыми глазами. Лицо его было спокойно, похоже, Комолову стало намного лучше, и он наслаждался чудесным пением. Сейчас, прокручивая назад ленту событий, я искренне удивляюсь: ну почему, увидав его, бледного, с сомкнутыми веками, я не подняла шум? Но справа от меня сидела дама, а чуть впереди покачивалась в такт пению пожилая пара, и все как один с закрытыми глазами. Отчего я не насторожилась, когда в перерыве между ариями Стас не начинал бурно хлопать в ладоши? Ведь зал заходился в овации, но люди, находившиеся в ложе, даже и не думали аплодировать. Наверное, среди тех, кто получает контрамарки в директорскую ложу, считается дурным тоном столь откровенно выказывать восторг. А главное, я не ждала ничего плохого, представьте теперь мое удивление, когда после окончания концерта Стас даже не шелохнулся.