Белый ворон - [12]

Бекон с луком, хлеб, кофе, немного чеснока – не самая худая диета. Я вспомнил про сардинки. Наверно, их употребили на закусь в какой-нибудь тариобжегской малине. Приятного аппетита.

Зато дни стояли теплые. Мы сидели у южной стены в одних рубашках. Сигаретный дым неподвижно стоял в воздухе. В зарослях чертополоха прыгали птицы – алые огоньки среди сухих листьев. Склон, к которому примыкала хижина, был покрыт старым высокоствольным буковым лесом. Однажды я увидел серпу: она пробегала метрах в пятидесяти выше. Я даже слышал, как оледенелый наст крошится под ее копытцами. Река едва журчала. На ее берегах нарастал лед.

Мы сидели у южной стены и покуривали. Метрах в десяти от нас суетились птицы. До нас доносился сухой шелест, когда они добирались до семян чертополоха. А может, это был дурман. Хотя птицы были слишком резвые и подвижные, не похоже было, что они наклевались черных семян дурмана, в которых полно атропина.

– Pyrrhula pyrrhula, – произнес Малыш. – По-русски «снегирь».

В полдень, когда стало почти жарко и из-за белого блеска приходилось щурить глаза, Василь встал, надел куртку и сказал, что хочет нам кое-что показать. Мы пошли вверх по течению реки, обогнули обрыв, поднялись на высокий берег и оказались в сумрачном туннеле: между грабами тут росли молодые елки, а высокие, почти отвесные склоны скрывали солнце. Подошвы даже на сантиметр не проваливались в снег. Бандурко повернул от речки и стал подниматься по крутизне. Мы карабкались чуть ли не на четвереньках. Потом грабовый лес закончился, склон переломился, и мы оказались на широкой плоской вершине, поросшей высокими старыми пихтами. Все, что могло помешать нам при ходьбе, укрывал смерзшийся снег. Лишь иногда приходилось перепрыгивать через упавшие деревья, которые обнажила оттепель. Когда же мы вышли на противоположный склон, пихты сменились буками. Спуск был жутко крутой, однако подошвы держались на шероховатой белой шкуре, каблуки вырубали маленькие ступени. Порой нам даже удавалось догнать Василя. На дне долины мы переправились через неширокий зеленый ручей, а потом начался этот мертвый геометрический лес, и нужно было следить, чтобы не наступить на скрещивающиеся линии тени, точь-в-точь как когда-то в детстве на стыки между тротуарными плитами.

Я шел за Василем, за мной Малыш, а Гонсер топал в хвосте. Почти у самой вершины я остановился и обернулся. Очередные хребты выныривали друг из-за друга, как стадо китов или других стократ более крупных и спокойных существ. Поближе зеленые, потом темно-синие, а те, что в конце, что замыкают горизонт, бледно-голубые. И ничего больше, никаких признаков дорог, домов, попросту ничего, только плавные возвышенности, тянущиеся до края света. Малыш с Гонсером догнали меня, и мы молча стояли втроем, дыша, может, немножко чаще, чем обычно, и от глаз к вискам у нас, хотя солнце светило нам в спину, отходили морщинки.

– Так бы взял и полетел, – промолвил Малыш.

– Или, еще лучше, посидел. Человек должен больше сидеть, – отозвался Гонсер.

Но ни одно из этих желаний исполнить не удалось, потому что сверху раздался негромкий свист. Мы продолжили подъем и через некоторое время увидели Василя. Он стоял на дне котловинки. У этой горы не было обычной округлой вершины, вместо нее – впадина, что-то вроде кратера вулкана или места, куда шарахнул метеорит. Этакая овальная тарелка размером со стадион, с футбольное поле, и внизу, в центре этого футбольного поля, стоял малюсенький Бандурко и махал руками. Потому-то мы его и заметили. Стой он неподвижно, его можно было бы принять еще за один куст можжевельника или за карликовую сосну. Мы спустились к нему, и он указал нам на лежащую неподалеку палку:

– Смотрите, что я нашел.

Мы подошли к палке. Однако это оказалась не палка, а напрягшаяся, вытянувшаяся змея. По всему телу у нее бежал темно-коричневый, почти черный зигзаг, оставив свободным только голову с темным пятном, напоминающим силуэт то ли человека, то ли лягушки.

– Она дохлая, – успокоил нас Бандурко.

– Само собой, дохлая, какая же еще она может быть, – бросил Малыш и присел на корточки. Он взял за хвост замерзшую рептилию и внимательно присмотрелся. Постучал пальцем по затвердевшей чешуе. – Этот зигзаг называется лента Кина, – сообщил он.

Я взял у него змею. Она была твердая. Гонсер, когда я подсунул ему этот тотем под нос, с отвращением отпрянул.

– Это не для меня. У меня слишком католическое воспитание.

– Все католики, Гонсер, трусы, – сказал Малыш. – Боятся, что какой-нибудь игуанодон мог выебать их прабабку. Или, не приведи Господь, змей! Ужас… Отсюда и пошла идея персонального Бога. Это как-то придает уверенности, да? Ох, погубит вас гордыня.

– Да вовсе я не католик, – отвечал Гонсер. – Так, какие-то ошметки в голове.

Малыш махнул рукой и сказал:

– Это тебе только так кажется. Все мы ими остаемся. С этим лучше смириться. Будешь спокойнее спать.

– Хватит вам чесать языками. Пошли, – поторопил нас Бандурко. – Отсюда надо валить. Скверное тут место. Слишком открытое, и вообще. Иногда тут охотятся.

– На кого? – спросил я, чтобы что-то сказать.

– На волков да на лис. Сейчас увидите. Летом сюда свозят падаль. Кусок коровы или лошади. Сейчас не видно, а когда снега нет, вся эта долинка белая от костей. Черепа с рогами, конские копыта, до фига всего, и смрад такой же, как на колбасном заводе в Жерани.