Белый Тигр - [4]

Речь идет о реке Ганг, реке-матушке, священном ведическом потоке, реке просветления, что защищает всех нас, что разрывает цепочки рождений и реинкарнаций. Всюду, где течет Ганг, простираются земли Мрака.

Не верьте официальным лицам. Они все вывернут наизнанку. Премьер-министр будет заговаривать вам зубы насчет Ганга. Дескать, это река Освобождения, и сотни американских туристов каждый год приезжают в Хардвар и Бенарес[5] и фотографируют голых аскетов-садху. Вас еще, пожалуй, будут уговаривать погрузиться в воды реки.

Не вздумайте, господин Цзябао, держитесь подальше от Ганга! В этих водах полно нечистот, гнилой соломы, разложившейся дохлятины. Не говоря уже о семи видах промышленных стоков.

Теперь-то, сэр, я знаю про Ганг все, а когда мне было лет шесть (или семь, или восемь — в моей деревне никто точно не знает своего возраста), меня привезли в святая святых, город Бенарес. Помню, как я спускался к реке по ступенькам, вырубленным в крутом берегу. Я шел в самом хвосте похоронной процессии — а впереди несли мертвое тело моей матери.

Возглавляла шествие Кусум, моя бабушка. Старая проныра! На радостях она всегда так живо потирала руки, словно чистила имбирь. Такая у нее была привычка. Зубов у бабушки не осталось совсем, но это ей было даже к лицу. Улыбка делалась хитрая-хитрая. У нас в доме Кусум была самая главная и держала сыновей и невесток в страхе.

Отец и мой брат Кишан шли за ней, поддерживали спереди носилки из тростника, на которых лежало тело, а следом шагали мои дядья — Мунну, Джайрам, Дивьярам и Умеш, ухватившись за носилки сзади.  Тело матери было с головы до пят увернуто в шафранный шелковый покров, засыпано лепестками роз и цветками жасмина. Роскошное одеяние — ей бы такое при жизни. (Похороны были такие пышные, что мне вдруг стало ясно, в какой бедности она жила. Родных как будто совесть мучила.) Мои тетушки — Рабри, Шалини, Малини, Лутту, Джайдеви и Ручи — вертелись вокруг и подгоняли меня. Я шел самым последним, размахивал руками и выкликал нараспев:

— В имени Шивы истина!

Позади остались многочисленные храмы, были вознесены молитвы многочисленным богам — и вот мы на месте, меж красным храмом Ханумана[6] и гимнастическим залом под открытым небом, где три качка толкали ржавые штанги. Реку я унюхал прежде, чем увидел, — откуда-то справа разило гниющей плотью. Я возвысил голос:

— ...и только в нем — истина!

Кололи дрова на костер, мелькали топоры, грохот стоял ужасный. Погребальные деревянные мостки нависали над водой, на них аккуратно, с толком, складывали поколотое. Когда мы подошли, уже четыре тела горели на предназначенных для огненного погребения ступенях, спускающихся в воду. Мы стали ждать своей очереди.

Я глядел на реку. Вдалеке белел остров, песок ослепительно сиял на солнце, к острову направлялись лодки, полные людей. Наверное, душа мамы тоже улетела туда, на сверкающую отмель. 

Как я сказал, покойница была завернута в переливчатую ткань. Этой же тканью ей закрыли лицо, сверху навалили поленья (на дрова пришлось потратиться), которые совершенно скрыли тело. Наконец священник запалил костер.

— Она пришла в наш дом смирной, тихой девушкой, — проговорила Кусум, заслоняя мне глаза своей грубой, шершавой ладонью. — Уж я бы не потерпела никаких ссор.

Я отпихнул руку бабушки и во все глаза смотрел на маму.

Из-под пылающего покрова выскочила бледная нога, истаивающие пальцы корчились от жара, точно живые, боролись, сопротивлялись. Сердце у меня забилось. Мама старалась дать отпор огню, и, честное слово, нога ее казалась такой же сильной, как у качка со штангой.

Прямо под мостками, на которых полыхал костер, громоздились целые залежи черного ила, перемешанного с ошметками жасминовых венков, лепестками роз, лоскутами атласа, обуглившимися костями; по этому месиву, уткнув в него нос, ползала грязно-белая собака.

Я смотрел на кучу жидкой грязи, на дергающуюся ногу мамы. И вдруг понял.

Жирный ил почти касался ее тела, он уже раскрыл свои пухлые черные объятия. Мама напрягала силы, сражалась, шевелила пальцами, но грязь засасывала ее, поглощала. Мама была сильная женщина, даже после смерти, но куда ей было тягаться с густой плотной трясиной, да тут еще река омывала погребальные ступени и непрерывно поставляла врагу подкрепление. Скоро покойница станет частью черного месива, и грязно-белая собака оближет ее. 

И тут я понял, кто настоящий бог Бенареса, — вот этот черный ил Ганга, в котором все живое умирает, разлагается, рождается заново и вновь умирает. И со мной будет то же самое, когда мое мертвое тело принесут сюда. Это замкнутый круг.

Дыхание у меня перехватило.

Впервые в жизни я потерял сознание. 

С тех пор я не наведывался на берега Ганга. Пусть уж американские туристы любуются рекой!

...родился в деревне Лаксмангарх, что в провинции Гая.

Знаменитая провинция — на весь мир прославленная. На землях, где я родился, формировалась история вашего народа, господин Цзябао. Разумеется, вы слышали о Бодхгая[7] — селении, где сам великий Будда уселся когда-то под деревом и обрел Просветление, и отсюда пошел буддизм[8] (распространившийся потом по всему миру, включая Китай) — а ведь это почти что мои родные места, каких-то несколько миль от Лаксмангарха!