Белый тапир и другие ручные животные - [64]

После гимнастических игр росомахи больше всего любили есть и купаться. Ныряют в свою бочку, расплескивая воду во все стороны, потом — ко мне, и отряхиваются совсем по-собачьи, только брызги летят. А как они ели! Уж на что ласка поражала меня, рассекая зубами мясо, жилы и кости, но эти едоки работали похлеще. Кормил я их мясом, которое наши строгие законы не позволяют продавать людям; сюда входят и сбитые машинами лоси, и скот, погибший от несчастных случаев. Насытившись, мои зверята — странная повадка! — прятали мясо под камнями на дне бочки с водой. Видимо, горный ручей, ледяная вода которого не нагревается даже в знойные летние дни, служит росомахам самой надежной кладовкой и тайником. Ежедневно приемыши получали по три яйца и витаминизированное молоко. Возможно, именно поэтому мне казалось, что их чудесные шубки несравненно лучше шерсти других росомах, не говоря уж о том, что вам приходится видеть у скорняка. Гладишь шкуру по шерсти — холодная, словно стекло, против шерсти — теплая, как печь. Этот секретный патент природы помогает росомахам одинаково легко переносить и сильнейшие морозы, и самые жаркие дни в стране полуночного солнца. Я гордился отменной формой моих питомцев. Самец стал очень крупным; насколько мне известно, ни одна из убитых в Швеции росомах не достигала его веса — двадцать два с лишним килограмма. Уверен, в наших лесах приемышам никто не был бы страшен — никто, кроме человека.

Итак, круг замкнулся. Я попытался помочь двум животным избежать пожизненного заключения в зоопарке, но сам же оказался вынужденным поместить их в среду, которая, как бы ни старались ее совершенствовать, все равно есть всего лишь эрзац лесов, болот и гор, где всем нашим росомахам жить бы да поживать.

Наша стая в «Зеленом раю»

Следующий год я провел в условиях, прямо противоположных стуже и снегу росомашьих лесов. Не белые вершины, а одетые дождевым лесом горы Тринидада взирали на потного человека, сгибающегося под тяжестью штатива и камеры. Сколько раз я твердил, что в Швеции предостаточно интереснейших тем для съемки и исследований, что меня нисколько не тянет в другие края, а сам… И предстала моим глазам красочная феерия: танец жужжащих колибри вокруг желтых деревьев поуи и лаково-красных бессмертников, отливающие металлом якамары и синеспинные манакины в мрачном сумраке дебрей, и венец всего — полчища краснокрылых ибисов в голубом небе над манграми.

«Дикие дебри» стали ковром-самолетом, который перенес меня в тропики, куда я даже не мечтал попасть, — и уж во всяком случае, никак не ожидал, что впечатление окажется таким ярким. Фильм получил диплом четвертой степени и солидную денежную премию от Шведского киноинститута, и вместо того чтобы после шести лет съемок наконец-то зарыться в книги и завершить курсы ботаники и зоологии в университете, я нырял в изумрудные воды вокруг Тобаго и Бонайре и целый год смаковал тропический коктейль, без которого теперь почти не мыслю себе жизни. Но в каком бы уголке земного шара я ни находился, весной меня влечет на родину, зовут поющие дрозды, лесные зеркала озер, и это влечение, надеюсь, никогда не угаснет.

В Вест-Индии воздействие человека на природу чрезвычайно велико. На Тринидаде — по площади он примерно равен нашему озеру Венерн[15] — живет около миллиона человек, и хотя в горах еще сохранились нетронутые зеленые массивы, вред от браконьерства и других способов разорять природу огромен. Много месяцев выступал я в роли самозванного инспектора, в частности у охраняемых законом (на бумаге) гнездовий алых ибисов; в конце концов меня потянуло в совсем нетронутые, не испорченные человеком края. Сделав серию телефильмов с «островов красных птиц», Тринидада и Бонайре, я приступил к новой работе, теперь на материке. С 1967 по 1969 год моим местожительством были изумительные горы Кануку и область Рупунуни в Гайане. Совсем нетронутым этот край не назовешь, но сейчас покой его почти никем не нарушается. Нынешние индейцы не те, что были когда-то, они так далеко ушли от стародавнего образа жизни, что теперь попросту боятся «джунглей», особенно когда стемнеет. Они трудятся на скотоводческих ранчо Рупунунийской саванны и получают достаточно белков, так что нет нужды охотиться в лесах, где можно нарваться и на бушмейстера, и на ягуара. Понятно, для фауны это только благо. Когда сравниваешь мощные хоры ревунов в горах Кануку с жалкими потугами жиденьких стай там, где обезьян косят вооруженные ружьями местные жители, ясно видишь, что даже первобытные племена, где бы они ни жили, получив современное оружие, становятся страшной угрозой для всего живого. Сказочное изобилие дичи в шведских лесах, от которого только тень осталась, наверное, было не сказкой, а реальностью, пока не распространилось огнестрельное оружие.

Понятно, охота — самый быстродействующий фактор в разрушении человеком исконных экологических систем, однако есть и другая, не менее серьезная опасность, о которой забывают, — огромный спрос стран цивилизованного мира на живой товар. Когда читаешь забавные описания Джеральда Даррелла, как происходит в тропиках отлов животных, многое остается за кадром. Любой индеец-охотник или другой житель диких тропических дебрей знает, что за молодое животное можно выручить больше, чем заработаешь многодневным трудом. От торговли шкурами страдают главным образом выдры и пятнистые кошки, а вот спрос на живой товар касается всех млекопитающих и множества птиц. Жуткие цифры этого спроса кажутся просто невероятными. В 1967 году, когда я начинал съемки в Гайане, только в США было ввезено — держитесь! — 74 304 диких млекопитающих и 203189 птиц (не считая попугаев). Рептилий — 405 134, амфибий — 137 697, рыб — свыше 27 миллионов! Большинство этих животных было вывезено из тропических областей, и цифры, повторяю, относятся только к США; мы можем лишь догадываться, сколько приобретают другие страны. Данные взяты из статьи Уильяма Конвея, директора зоопарка Бронкс в Нью-Йорке, председателя нью-йоркского Зоологического общества.