Белый саван - [31]

Мы поднимаемся вверх. В вагончике я сидел у окна. Помню вязание в руках матери, острые усы отца, отвесное падение елей назад. И остановку, и встречный вагончик рядом. В окне этого вагончика торчал человек. Лицо у него было красное, и он ел вишни точно такого же цвета. Я смотрел на вишни, а человек на меня. Тогда он протянул мне в окно две вишни и что-то сказал, видимо предлагая. Вишни блестели на солнце. Я взял их. Вагончики разминулись и покатили каждый в свою сторону. Человек — с грохотом вниз, мы — со стенаниями вверх. Две липкие, круглые, красные вишни, которые можно было съесть, лежали у меня на ладони. Я было сунул их в рот, но тут же вытащил.

— Ешь, — сказала мать. Но я все не решался и катал их между ладонями. Вишни были чудесные, хотелось на них смотреть; в то же время они были сладкие, тянуло отправить вишни в рот.

Уже не помню, как там все закончилось с вишнями. Помню только липкие руки, помню, как сжимал в ладонях две ягоды, помню покорность вишневой мякоти.

Потом врезалось в память ожидание. Мне было лет восемь. Дом наш стоял на окраине городка. Рядом дышали болота. Кочки и кривые березки; куда ни глянь — ельник; жалобные крики чибисов; туман, который не в силах растопить даже полуденное солнце. Туман висел над трясиной с лягушками, чибисами, трава вспыхивала зелеными бликами, словно отражаясь в зеркалах столетней давности. И если бы у нас на глазах среди этих болот возникла Золушка, никакого чуда, пожалуй, не случилось бы. Золушка — в перепачканных сажей, пропахших дымом лохмотьях, с корзинкой в руке, ищущая взглядом королевича, в красных башмачках, перемазанных болотной грязью.

Мой отец уверовал, что умеет штукатурить стены. Конечно, очень быстро грубая побелка пересыхала, трескалась, падала на пол геометрическими фигурами. Эти неправильные треугольники, квадраты, прямоугольники были моими самыми любимыми игрушками; из них я складывал стены замка для своей Золушки. Родители запирали меня в пустой квартире, а сами уходили на работу, они оба учительствовали в средней школе. Я в школу не ходил, меня готовили дома. В то время я сильно ослабел, у меня кружилась голова, и меня не пускали гулять одного.

Ожидание всегда появлялось в комнате очень скоро. Останавливалось рядом и замирало. Совсем как заботливая мачеха. Холодное, строгое, справедливое, неумолимое.

Вот она, дорога. Гравийная дорога среди болот, куда не добраться никаким ветрам. Ветер не раскачивал верхушки елей в здешнем лесу, тихо тут, спокойно всегда. Мое укороченное тело отражается в болотной воде. Волосы ниспадают на плечи. На шее золотая цепь. Рядом ступает Золушка. Я веду ее в недостроенный замок, который возводил из грубой штукатурки — отцовского изобретения. В корзинке у Золушки одна-единственная роза. Почему? Да потому, что на болотах розы не растут. Там, за ельником, есть совсем другой мир, другие небеса. Пахучие, ласковые, убаюкивающие. Этот мир обнесен толстыми стенами, вдоль стен стоят стражники в латах и держат наготове копья. Однако копья опустятся, и ворота распахнутся, и Золушка введет меня внутрь. И пускай внутри не слишком роскошно. Красноватого цвета пол; щели; ползущий паук — мудрый хозяин недостроенного замка. Он-то знает, отчего пахнет роза, отчего походка Золушки заставляет стражников в латах опустить копья и почтительно склониться перед нею.

Но… рядом застыло ожидание. И я вдруг увидел комнату, в которой играл. Разложенные полукругом кусочки штукатурки. Зеленую картину на стене; ее отцу подарили его ученики. Они перерисовали открытку, художник плохо стер карандашный контур вокруг заходящего солнца, старательно проведенный карандашом № 1.

Я видел ножки стола — под одну из них была подсунута щепка. Видел дыру в диване и вылезающие опилки. Видел свои грязные ногти. Я ковырял в носу. И мне хотелось и смеяться, и плакать. Чувствовал это бесконечное ожидание родителей, которые еще не скоро вернутся.

И тогда я решался на борьбу. Надо прогнать прочь это ожидание. Напугать его. Уничтожить. Рассмешить. Я распахивал окно, слушал крики чибисов и набирал полную грудь угрожающей прохлады.

Я был индейцем. Смелым и беспощадным. Мои руки цепко держали окровавленные скальпы врагов. Ожидание должно было ускользнуть в открытое окно.

Я был рыцарем. Протыкал обоюдоострым мечом потолок, разбивал вдребезги электрическую лампочку, рассекал диван. Я должен был изрубить ожидание в куски.

Я был каннибалом. С шипением кипела вода в огромных котлах, в них варились белокожие. Комната гудела от огня и дыма. Ожидание должно было сгореть или задохнуться.

Я был клоуном в цирке. Кувыркался через голову, ласточкой сигал на пол. Заливался дурацким смехом. Ожидание надо было развеселить.

И наконец, я уставал. Снова усаживался возле разложенных по полу кусочков штукатурки. Паук и стражники из замка попрятались в щели. Золушка… да ее просто нет. Нет другого мира, иных небес. Пахучих, ласковых, убаюкивающих. Ожидание по-прежнему стояло рядом. Заботливая мачеха. Я закрывал окно. Мне не хотелось больше слушать крики чибисов, не хотелось дышать прохладой. Я опять рассматривал ножки стола, картину, опилки. Зеленую лампу, небо, затянутое тучами. В ушах звенела неуловимая мелодия. Может, именно тогда и родился тот звук, который позже превратился в слово Зоори!